Странники войны

Сушинский Богдан Иванович

«А ведь только так», — одобрил ее замысел Крамарчук. Появление в селе коня без седока сразу же всполошило бы полицаев.

Пока Мария привязывала лошадь к кормушке, Крамарчук обыскал полицая, надел его оказавшуюся немножко тесноватой в плечах шинель и связал ему руки.

— Ты искал партизан. Вот мы, — сказал, подготавливая из другого куска найденных здесь веревок довольно большую петлю. Как раз над головой полицая.

— Неужели повесите?
– бормотал тот, еле выговаривая слова.
– Прямо здесь?

—

Что ты, что ты?! — потуже затягивал узел Николай. — Если виселица — то только посреди площади. Рыдающая толпа. Со всеми почестями. У нас только так.

— Может, спросите чего? Я все расскажу. Что ж вы так-то, ничего не спрашивая? Без допроса?

— А ты уже и так все сказал. Своею паскудной жизнью...

— Вы ж не знаете, кто вас выдал. Эта же старуха, которая прятала. Хозяйка сарая.

— Спасибо. Повесим рядом с тобой. Коль уж ты такой говорливый... Что случилось с Беркутом? Ты ведь знал о партизанском отраде Беркута?

— Кто ж его в этих краях не знает? — скороговоркой зачастил полицай, почувствовав, что от исхода этого разговора зависит его жизнь. — Сам я туда, в лес, на партизан не ходил. Вот вам крест. Я тогда дороги патрулировал. Двое суток подряд. Некому было сменить,

— Мне наплевать, сколько ты там патрулировал, — захватил его Крамарчук двумя пальцами за подбородок. — Я спрашиваю: что вы сделали с Беркутом?

— Ну, погиб он. Все они там погибли. Бой был страшный. Батальон немцев. Румын — до черта. Несколько рот полиции. Погиб. Как было, так и говорю, — хрипел полицай и, стоя на носках, встряхивал головой, пытаясь вырвать горло из цепких пальцев сержанта. — На этот раз точно погиб, — закончил он, опустившись на пол, почти у задних ног лошади, тяжело всхлипывая при этом и жадно хватая воздух.

— И кто-нибудь из немцев или полицаев видел его тело? — вмешалась Мария, которая до этого дежурила у двери. — Тело его, спрашиваю, видели? Хоронили?

— Конечно, хоронили. Всех хоронили, — отползал полицай еще дальше, чуть ли не к кормушке, все время испуганно поглядывая на раскачивающуюся петлю. — Хотели даже в село привезти. Но немцы скомандовали похоронить в лесу. И могилу замаскировать, чтобы не нашли. Хлопцы его тоже все полегли. Говорят, он всех немцев на себя стянул. Чтобы два других отряда смогли уйти в болота; прорваться через окружение.

— Так оно и было, — подтвердил Крамарчук, глядя на Марию. — Похоже, эта сволочь впервые в жизни говорит правду. И ты все слышала.

— Святая правда, святая. Как на Библии.

— Заткнись, — устало отмахнулся Крамарчук, отходя к приоткрытой двери.

—Но тот, кто рассказывал тебе... Он что, сам видел тело Беркута? Видел, как его хоронили? — с отчаянием спросила Мария.

— Многие видели. Немцы объявили: вот он, Беркут. До этого по селам не раз ходили слухи, что, мол, убили Беркута, взяли в плен, повесили. Теперь — вот он. В этот раз

все взаправду.

Мария вдруг тоже опустилась на пол и, привалившись спиной к искореженному ящику, то ли запела, то ли запричитала. Это была какая-то странная плач-песня, без слов, без мелодии. Закрыв руками лицо, Кристич раскачивалась из стороны в сторону и тянула эту свою тоскливую бессловесную песню так долго и заунывно, что Кра-марчуку самому захотелось опуститься рядом с ней и тоже завыть, запричитать. Осознав это, сержант с ужасом подумал, что если не успокоит Марию, она просто-напросто сойдет с ума.

— Ну, что поделаешь, медсестра? — присел рядом с девушкой. — Война. Я понимаю... Но ведь все-таки нас еще двое. А ребята наши еще тогда, в 41-м... Какие ребята, а?! Выберемся отсюда, помянем душу лейтенанта нашего, чтобы и на том свете ему так же храбро с чертями воевалось, как с этими нелюдями... — кивнул в сторону полицая. — И еще поживем. Еще как поживем...

Из леса донеслась стрельба. Сразу же послышались выстрелы с другого конца села, из каменистой долины, к которой Крамарчук хотел пробраться, как только стемнеет.

— Хлеб отрабатывают, христопродавцы. Еще, чего доброго, доложат, что и нас постреляли.

— Отпустите вы меня ради всех святых. Я ж никому ничего плохого, — опять заскулил полицай. — Неужели ж вы меня здесь, в этом сарае, как бандиты?

— А схватил бы ты меня там, в лесу? Отпустил бы? Нет! Вот и заткнись! Лучше скажи, что ты еще знаешь о хозяйке этой конюшни.

— А что о ней можно знать?

— Это я тебя спрашиваю, что о ней нужно знать, — подскочил к нему Крамарчук, готовый сорвать на полицае все свое зло за этот несчастливый, проклятый день.

— Знаю только, что вы уже четвертые, кого она выдает. Но тех — наверняка. А с вами что-то не сладилось.

— Она что, на полицию работает? Нет? Агент гестапо? Да не тяни ты козла за шерсть!

— Какой, к черту, агент? Большевики мужика ее и сына в тридцать каком-то там в Сибирь упрятали. Где-то там они оба и остались. Если так, по правде, ни за что упрятали. Работящие были мужики. Из тех, что не к политике тянутся, а к земле.

— Ни за что в Сибирь не упрятывали. Никого». Понял?! Ошибка лишь в том, что мужиков увезли, а ее, контру сарафанистую, оставили. И вот, пожалуйста..

— Долей она обижена... — почему-то решил оправдывать ее полицай. — Сколько их еще потом, после войны, будет... таких, как она!

— Может, и ты тоже из этих, обиженных?!

— О себе молчу. Плакаться-сморкаться в твой рукав не буду. Она же...

— Не знаю я такой обиды, из-за которой можно было бы своих, русских, немцам-оккупантам выдавать. Нет такой обиды. Не может быть ее у человека, который не забыл, в какой земле лежат деды-прадеды его, какую землю он срамит. Понял?

— Пойди объясни это старухе.