Странствие бездомных
Шрифт:
Другим эпизодом, забавным, запомнившимся в пару к печальному, было веселое происшествие. Мне дали ученый труд известного профессора, специалиста по зерновым культурам. Солидный автор приезжал с Опытной сельхозстанции, расположенной под Саратовом, «снимать вопросы». Вернее сказать, автор не приезжал, а его привозил на двуколке, запряженной резвой лошадкой, молодой черноусый казак — директор, а может быть, замдиректора той станции. Пока мы с автором проглядывали рукопись, черноусый разглядывал меня, поблескивая серыми глазами. Однажды профессор пошел к заведующему издательством по делу, и мы с казаком остались вдвоем в комнате. Тут он и сделал мне предложение, но я так и не поняла, предложил он мне руку и сердце или сердце и богатое содержание. Говорил он горячо
Что-то сказочное, и смешное и трогательное, и похожее на театр. Нет, оказывается, все серьезно.
«Ну как — решили?» — спросил казак в следующую встречу. Видно, две недели ждал моего ответа. Я видела — он волнуется, значит, все это вправду и от сердца. «Спасибо, — сказала я без малейшей иронии, — но у меня есть муж и дочка». Я действительно была тронута, нарисованная им картина, почти кустодиевская, была соблазнительно яркой, разительно не походила на нашу жизнь, на бесконечные серые будни.
А серые будни уже сгустились до полного мрака. Заболела Танечка, опять воспаление легких. На этот раз ее лечит моя кузина, Т. Н. Розанова, она — педиатр, хороший врач. Опять страшная тревога, бессонные ночи. Я часами хожу по большой комнате с ребенком на руках, у меня кружится голова, я боюсь уронить девочку. Бужу Федора сменить меня, он делает это неохотно и, вместо того чтобы побаюкать, монотонно повторяет одну и ту же фразу: «Мама нас не любит, мама нас не хочет». Для чего, для кого он это говорит? Вероятно, для меня — не для крошки же, которая не поймет. Почему мне на всю жизнь запомнились эти слова? Вероятно, они были той каплей, которая переполнила чашу моего терпения.
Во время Таниной болезни, когда кризис уже миновал, неожиданно приехала из Уральска Марья Васильевна. Тревога заставила ее отправиться в Саратов: у их коровы обнаружился туберкулез. Каким образом это открылось, почему ветврач обнаружил это не сразу — этого я не знаю. Я рассказывала Марье Васильевне о болезни Танечки, добрая женщина смотрела на девочку с беспокойством, расспрашивала, кто определил воспаление легких, как ее лечили. Может, у нее уже зародились подозрения, не туберкулез ли у ребенка, но мне она об этом не сказала. Не думая о таком страшном, я все же понимала, что для Таниного здоровья необходимо изменить обстановку, ей нужен свежий воздух, другое питание, другой дом. Обо всем этом я написала маме в Истру и просила ее поговорить с Женей, нельзя ли взять Танечку на лето.
Мама приехала за внучкой весной 1935 года. И она, и Женя были полны желания помочь ребенку. В конце лета поехала к ним и я. У меня был отпуск, и я уезжала, как едут в отпуск — налегке, с небольшим чемоданом, в одной летней жакетке, сшитой из подаренной мне старой рясы.
Федор провожал меня. Мы прощались в пустом вагоне, где, кроме меня, не было пассажиров, голые полки плацкартного вагона, никаких свернутых матрацев — видно, тогда их и не было. Вся эта декорация — пустота, желтизна — так и стоит у меня в глазах, а слова, сказанные Федором на прощание, тоже не забыты. «Мне кажется, — сказал он, — ты уезжаешь совсем». Тогда я об этом не думала и что ответила — не помню. Но именно так все и вышло — обратно я не вернулась. Я не могла больше одна нести всю тяжесть нашей жизни. Я чувствовала себя лошадью, которая
Глава XIV
В поисках дома
Свободные, но бездомные
С Казанского прямо на Рижский и в Истру — к маме, к дочке. Вхожу в комнату: в кроватке с поднятой сеткой стоит ангельской красоты ребенок — золотые кудри по плечам, румянец, сияющие глазки, розовая рубашечка до пят. Ребенок с пасхальной открытки — моя дочка. Под веселые вскрики выбрасывает из кровати подушку, одеяло, простынку. «Никак не уложим спать», — жалуется мама. Я любуюсь — девочка так и пышет здоровьем. Вот что значит целебный воздух, свежая пища, уход бабушки, забота тети Жени, забавы с двоюродными сестричками. А также — деревянный сухой дом, светлый и чистый, сад, зеленая улица. С реки, петляющей меж холмов, с гор и горушек, от ближней березовой рощи, от окрестных лесов так и веет благодатью. Казалось, о болезнях можно забыть.
Воскресенск в прошлом, ныне Истра — тихий, мирный городок. Уездный. Стоит возле Ново-Иерусалимского монастыря, заложенного в XVII веке патриархом Никоном. За два века выросла обитель и ввысь, и вширь. Знаменита храмом, повторившим святыни древнего Иерусалима. Место паломничества верующих со всей России.
После Октября 1917 года монастырь был закрыт, обобран, хозяйство разорено. Основная часть монастырских строений поступила в ведение Наркомпроса и предназначалась под краеведческий музей. Директором музея стал в 20-м году, вернувшись с юга, Натан Александрович Шнеерсон, мой зять. На его плечи легли заботы о всех зданиях, о храме, памятнике архитектуры, по статусу охраняемом государством, о неразоренной части монастырского хозяйства — молочной ферме, фруктовом саде. А сестра стала научным сотрудником и хранителем музейных ценностей — свезенных из окрестных имений вещей: мебели, книг, бронзы, картин и разной утвари — национализированного имущества помещиков.
Летом 1922 года я жила у них в Истре. Много гуляла, играла с Димочкой, рассказывала ему сказки, до которых трехлетний племянник был большой охотник. Главным магнитом, притягивающим меня, был монастырь. Я облазила и обошла его изнутри и снаружи. Маленький древний скит в Гефсиманском саду, Никоновский, умилял своими крохотными размерами: церковка, келейка и в ней — узенькое короткое ложе, углубление в стене, истертое телами подвижников, святых старцев («ни растянуться, ни повернуться»). А какая тишь стояла вокруг! Тогда не было еще экскурсантов, туристов. Безлюдье.
Сестра пускала меня в «фонды», в тесноту никогда мною не виданных красивых вещей. Иногда поручала стирать пыль с кожаных переплетов, расставлять стулья, обитые гобеленом, вынуть из ящика с сеном бронзовые подсвечники с различными фигурами. Все это богатство понемногу разбиралось, переписывалось, размещалось по стеллажам и комнатам.
Более всего любила я бывать в храме, куда брал меня с собой Толя, когда ходил проверять, как идет проветривание и просушка отсыревших стен. Летний воздух проникал внутрь через решетки, вставленные в проемы открытых дверей. На несколько минут я оставалась одна под высоченным куполом меж потемневших стен с осыпающимися фресками.
Лишенный богатого убранства, людских голосов и тепла свечей, храм стоял в гордой немоте, не теряя своего величия. Его гулкая тишина откликалась на всякий слабый звук: он дышал, он не был мертв.
За лето я изучила все потайные уголки храма: узкие лесенки в стенах, до блеска вытертых плечами монахов, малые ниши, каморки и переходы; побывала на всех хорах. Какие-то недоступные тайны чудились мне во всех закоулках и пугали. Перед уходом Толя звал меня, я торопилась спуститься вниз — боялась, не заперли бы там на ночь. Но вот я опять стою под слабым лучом света из купола, страхи уходят, и остается одно, главное ощущение — стойкого величия заброшенного, поруганного храма. Конечно, тогда, в свои тринадцать лет, я скорее чувствовала это, чем понимала. Но запомнила на всю жизнь.