Странствие по таборам и монастырям
Шрифт:
Вначале он перемещался пешком, следуя между пучков чахлых трав, серебрившихся, как седые волосы, но не от инея, а от соли, осевшей на стеблях. Затем ему посчастливилось украсть велосипед. Произошло это, когда он проходил маленьким и совершенно сонным селением. Здесь травы уже не серебрились: он удалился от солевых озер и заливов.
Деревушка спала глубочайшим сном, утопая в желтом и зеленом свете, она казалась апофеозом миролюбия, но носила сугубо военное имя – Фронтовое.
В данный момент здесь проходил фронт полуденного сна. Люди не встречались на пути, только белые утки и гуси прохаживались ковыляющими процессиями, но даже они молчали, никто не крякал и не гоготал, и издали казалось, что водоплавающие птицы бредут с непроницаемыми лицами и закрытыми глазами.
Це-Це зашел в кусты поссать,
Це-Це лег и уснул. Спал он крепко, как убитый, и проснулся в состоянии одновременно убитом и просветленном. Спать днем в таких случайных местах, у дороги – в этом всегда содержится некая духовная опасность, если засыпающий трезв. Пьяному все трын-трава, а трезвый человек хрупок, как хрустальная ваза, – этим он и дорог Господу.
Проснувшись, он услышал недалеко от себя чьи-то голоса. Переговаривались две девушки или девочки, причем совсем близко. Це-Це осторожно приподнялся на локтях и взглянул сквозь сплетенные ветки кустов. Действительно, две девушки стояли у калитки в деревянном заборе – одна лузгала семечки, опираясь спиной о ствол тополя, другая сидела рядом на корточках, по-пацански, и курила сигарету.
– …А Машка, блядь такая, говорит: та я ебу…
Расслабленный просветленно-ленивый матерок порхал возле их припухших губ, словно летний ветерок. Рядом лежали их велосипеды: один старый, с пятнами ржавчины, другой новый, сверкающий, белый, усеянный яркими и выпуклыми наклейками. По виду девочек невозможно было определить, какая из них – хозяйка старого, а какая – нового велосипеда, да Цыганскому Царю и не пришло в голову определять: совершенно неожиданно сексуальное возбуждение овладело им. Давно он не испытывал этих ощущений, они показались ему непривычными, загадочными. Все в этих девушках было пьянящим: смуглые тонкие пальцы, держащие сигареты, семечка, сползающая по щеке, беспечный и звонкий полусмех, спирально изогнутые тела и переплетающиеся ноги, словно им хотелось заплести в косичку все свое тело.
Затем вскрикнула иссохшая калитка, и девушки удалились в глубину желторослого садика, где белел домик. Велосипеды они необдуманно оставили у забора.
Напрасно они поступили так. Цыганский Царь (которого они не видели и не подозревали о его существовании) быстро вышел из кустов, оседлал один из великов и, не оглядываясь, уехал из селения. Никто его не окликнул, никто за ним не погнался.
Он выбрал белоснежный велосипед, модный, новейший, усеянный наклейками, и, рассекая теплое пространство вдоль тополей, он ожидал, что наказание последует, но оно не последовало.
Этот эпизод показался ему мистическим. Он не ожидал от себя такого деяния, а также не верил, что этот поступок может остаться загадочно и воздушно безнаказанным.
Скорее всего, он причинил дикую боль хозяйке велосипеда, для которой этот белоснежный и сверкающий агрегат составлял, вне всякого сомнения, предмет гордости и обожания, но он не чувствовал угрызений совести.
Страстное желание, испытанное им в отношении хозяйки велосипеда, оправдывало его в собственных глазах. Ему мнилось, он совершил нечто цыганское и стал ближе к своему воображаемому народу. Уж если не хватило молодечества погадать красной девице, то хотя бы коника белого увел под уздцы.
Он слышал, что цыгане в прошлые века славились конокрадством, а велик – наследник коня в глазах всадника и всадницы.
На украденном белом коне, который иногда казался белой стрекозой любви благодаря своему тихому молочному стрекотанию, Цыганский Царь мчался по просторам, высветленным зноем, – травы напоминали ему выбеленные солнцем волосы обворованных девушек. Закон формального единства (по-научному, закон морфогенетического резонанса), тот самый закон, который заставил длинного князя Совецкого воспользоваться длинным мундштуком (что сберегло длинную княжескую голову от короткой пули), заставил Це-Це на следующий день встретить автофургон, внешне перекликающийся с его велосипедом, – этот автофургон тоже был белоснежным, сверкающим и покрытым яркими наклейками и изображениями. Фургон стоял у обочины трассы, по которой несся трассирующий снаряд –
Це-Це получил сигарету и персик. Персик съел сразу и жадно, а сигаретку заложил за ухо.
– Модный велик, – с одобрением произнес парень в пестрой рубахе и солнечных очках, который, судя по его беспалым перчаткам, был водителем автофургона. – Куда путь держишь, чувачок? Не направляешь ли ты часом свои стопы в сторону Республики Радости?
– Направляю, – ответил Це-Це сквозь персик. – Куда же мне еще их направлять-то?
По наивности Це-Це подумал, что парень имеет в виду нечто абстрактное, некий общечеловеческий горизонт светлых вер и упований, а может быть, даже и нечто вроде счастливого загробного персикового мира, но тут сказались годы его харьковской алкогольной изоляции: он не знал, что Республика Радости – это гигантский рейв, расцветающий в начале каждого августа у моря, неподалеку от того места, где они в данный момент находились.
Парень по-своему истолковал слова Цыганского Царя.
– А вот и наш паровоз туда летит, в коммуне остановка. Залазь, чувак, вместе с велосом – подбросим. Там у нас уже два велоса едут.
Паренек сиял улыбкой, а также зеркальными линзами, где отражался Цыганский Царь с персиковой косточкой в руках.
Парень в зеркалах был, как выяснилось, диджеем Коммунистом (впрочем, он, кажется, никогда не читал Маркса, а прозвище свое получил по каким-то внеполитическим причинам), и он следовал в Республику Радости вместе с автофургоном и компанией, состоящей из четырех очень веселых девочек и двух внешне замороженных, но внутренне тоже очень веселых мальчиков. Еще с ними ехал совершенно крошечный и совершенно тихий старичок-толстячок, судя по глазам, совсем не в этом мире обретающийся, о котором рассказали дорогой, что он служил священником в каком-то глухом углу, а потом вдруг сошел с ума и теперь тусуется с молодежью. Этому блаженному и беспризорному старичку Коммунист даже выправил липовые бумаги, из коих следовало, что старик приходится Коммунисту двоюродным дедушкой и находится у него на попечении. Коммунист и правда пекся о старике и всюду возил вместе со своей командой, как битлы возили с собой безумного дедушку в фильме A Hard Day’s Night. Этот человек-амулет всем дико нравился, все его обожали, и он всех обожал. В фургончике все обожали всех. Атмосфера любви, совершенно непривычная для Це-Це, начала медленно проникать в его мозг. Она казалась ему столь же поразительной, как соль на травах или как безнаказанное умыкание белого велосипеда.
– Как тебя зовут? – спросила его одна из девушек.
– Меня зовут Цыганский Царь, – ответил Цыганский Царь.
– Разумное имя, – заметил на это мудрого вида парень с выбритой налысо головой и татуировкой в виде скарабея на макушке. – Это имя говорит о том, что ты не считаешь себя цыганским царем. Ведь если бы ты считал себя цыганским царем, ты выбрал бы себе другое имя. Например, ты назвал бы себя Мельхиседек – так звали вечного цыгана из романа Маркеса.
– Хоть я Маркса не читал, но Маркеса обожаю, – откликнулся на это диджей Коммунист, не отрывая взгляда от бегущей навстречу дороги.
– Маркес тоже был коммунистом, – сказала одна девочка.
– Зато у Маркса была пиздатая борода, – заметила другая.
– Борода у Маркса была охуенная, – отозвался парень со скарабеем на темени.
– Так все же пиздатая или охуенная у него была борода? – хохотали девочки.
– Борода у Карла Маркса была мегапиздатая и мегаохуительная, – торжественно провозгласил Коммунист, не оборачиваясь.
– Да не может такого быть, чтобы цыганского царя звали Цыганский Царь, – педантично продолжал развивать свою мысль парень-Скарабей. – Ты скромный и трезвый человек, иначе звался бы Мельхисидеком. «Цыганский царь Мельхисидек» – это звучит! А друзья и подруги звали бы тебя просто Мельх.