Странствующие гости табора
Шрифт:
Что-то толкнуло Челеба Оглы вернуться. И вовремя он поспел - верный кнут только и успел овить сыромятью кисть закинутой во взмахе руки Мамэна, нож проделал в брезенте длинную прореху и воткнулся в дерево повозки. Мамэн вскрикнул от боли, но тут же съежился, ожидая жгучих прикосновений кнута к спине, а из повозки сквозь образовавшуюся прореху уставился на него большой круглый глаз, и смотрел с таким изумлением, словно не верил Гость, что в таборе нашелся цыган, способный руку на него поднять.
Много вертелось слов на языке у Челеба, разные это были слова, но все бесполезные.
– Иди спать, -
– Люди увидят, совсем плохо будет. Скажут, совсем из ума выжил Мамэн, решил законы табора пеплом вчерашнего костра посыпать.
– Зачем он нам?
– с истеричной ноткой сказал Мамэн. Челеб промолчал.
Гость табору был не нужен, он сам нуждался в таборе. Всякий путешественник нуждается в средстве передвижения. А Гость нуждался в глазах и ушах обитателей табора, чтобы увидеть мир и запомнить все, что в нем есть. Иногда сам Челеб видел табор словно со стороны.
Гость путешествовал. Он хотел увидеть очень многое. Больше, чем табор мог ему показать.
4.
А утром оказалось, что Мамэн ушел.
Какой цыган уйдет из табора? Челеб таких цыган до сегодняшнего дня не знал. Цыган, потерявший свой табор, хуже гаджо, который после пожара стал бездомным. Гаджо может построить новый дом, цыган в любом таборе будет чувствовать себя словно гаджо. Человек может меняться, цыганский закон не меняется никогда. Наверное, женщину нашел, решил стать оседлым, с ремеслом завязать, деревенской жизни понюхать.
Помимо воли в Челебе Оглы вскипало раздражение. Табор за войну стал совсем малым, каждым человеком надо было дорожить. Сейчас уже Челеб жалел, что не поговорил ночью с Мамэном, не объяснил ему все, что знал сам. А с другой стороны, почему он должен кому-то что-то объяснять? Его слово - закон, кто, в конце концов, хозяин в таборе, кого должны слушать, закусив нижнюю губу?
Свое раздражение Челеб вылил на пришедшего утром гаджо.
Послушал его немного, раздраженно посмеиваясь в жесткие усы, сказал громко:
– Дурак ты бессовестный!
Пришелец молчал, и это понравилось барону. В разговоре со старшим цыган не должен непокорности проявлять. Промолчишь, стерпишь обиду, - значит, покорный цыган, умеешь ответить правильно и сумеешь в таборе жить. Ведь у конокрадов жизнь какая? Женщины с детворой днем отправляются добывать картами да поборами хлеб, а мужчины валяются на перинах. Конокрад любит поспать днем, потому что привык он к ночной жизни. Ночью голова конокрада сметливей и веселей думает. Не зря же говорят, что золотой месяц - цыганское солнце, но ведь в ясную ночь не подойдешь к чужой конюшне, вот и сидят цыгане лунными ночами, играют в карты. Дойдут в картах до ссоры и драки на ножах - беда, но проиграет цыган в карты - беда еще большая, насмешками изведут. Чужак в таборе должен терпеливым быть, чтобы не попасть под острый цыганский нож.
– Ищут тебя?
– спросил Челеб.
Гаджо лишь пожал плечами. И это тоже понравилось барону.
– Мне неприятности с властью ни к чему, - сказал Челеб.
– У цыгана врагов и без того хватает. Если убил кого, так сразу скажи.
– Не было такого, - сказал мужчина.
– Понимаешь, время послевоенное, тяжелое время, одному опасно идти, да и милиция зверствует, в каждом путнике
– Улыбнулся и поклялся по-цыгански: - Сожги солнце мои глаза!
– Ладно, - согласился Челеб.
– Человек ты битый, цыганский закон, пусть понаслышке, но знаешь. Пойдешь с нами до Азова. Мужчин у нас мало, пригодишься. Зовут тебя как?
– Зовут Владимиром, - сказал мужчина.
– А фамилию я давно забыл. Те, кто знал меня, звали Шкуриным.
– Ладно, Шкурин, - кивнул Челеб Оглы.
– Коня увести сумеешь?
– Не доводилось, - сказал гаджо, скупо улыбаясь в ответ.
– Думаю, не сложнее, чем кассу подломить.
– Нам такое мастерство без нужды, - отрезал Челеб.
– Возьми перину, своей ведь нет. Найдешь Знатку, она тебя определит.
Известие об отъезде табор воспринял с видимым неудовольствием, но все терпеливо молчали, боясь попасть под кнут вожака. К новому человеку в таборе отнеслись с подозрением, присматривались, но вслух пока мнения своего никто не высказывал. Об уходе Мамэна уже знали все, а кое-кто из женской половины табора уже пустил тайную слезу в пуховую подушку и теперь прятал под надвинутым платком опухшие глаза.
Во второй половине дня собрались в дорогу.
Табор еще трогался с места, а на околице деревни уже появился вчерашний милиционер и зорко оглядывал лошадей, пока табор вытягивался по сухому глинистому грейдеру. Посчитав цыганских коней, успокоился и даже фуражкой беззлобно махнул. За пять червонцев Че-леб и сам бы ему помахал с полным цыганским удовольствием. Только что там говорить - была пожива, да другому досталась!
А Федяка на первой повозке уже затянул высоко и пронзительно: Наджя, чайори, палопаны. Пдухтылла тут эиздраны. И тут же ему с других повозок нестройно подтянули: Наджя, чай, пал-кашта, Пусавэса трэ васты. [13] Вот так и проходит цыганская жизнь - в дорогах, в тоске и в песнях. Ради того, что случилось, не стоило и останавливаться. Но ведь жизнь не переиграешь, то, что случилось, уже не вернется, останется бесконечно далеким, как синий степной горизонт, к которому стремятся повозки и цыганские души.
За спиной Челеба Оглы негромко вздыхал и плескался водой Гость. Душно и тесно ему было в цыганской кибитке. Торопился он дойти до конечного пункта, потому и цыган торопил.
5.
По-над Доном прошли большую часть пути, останавливаясь лишь для короткого отдыха, а потом для чего-то свернули на Морозовскую, удлиняя путь, прошли населенными местами и снова углубились в степь, где деревень и хуторов было поменьше и еще виднелись головешки на месте бывших строений: война здесь прошлась нешуточно, и Косарь с косой своей тоже не бездельничал - вон, сколько свежих крестов и пирамидок со звездочками появилось на сельских кладбищах!