Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
— Салам алейкум, путник!
«Вот бы мне его голос, — тоскливо подумал Адильджери, — таким рыком медвежьим любую толпу можно привести к повиновению».
— Уалейкум салам, добрые люди, — Адильджери подошел поближе, а юный джигит взял у него из рук поводья коня и привязал разгоряченного скакуна к дереву.
— Присаживайся, — сказал незнакомец. — Надеюсь, не побрезгуешь нашей бедной трапезой.
На небольшом медном блюде лежала лепешка копченого сыра, большой кусок просяной пасты, несколько кусочков халуа — сладкого кушанья из масла, меда и ячменной муки. Рядом
— вареная курица, пучок «медвежьего» лука — черемши — да соль в костяной коробке.
— Дай аллах, чтоб каждого путника приглашали к столь «бедной» трапезе,
— вежливо ответил проголодавшийся проповедник и сел на разостланную на земле бурку.
Хозяин привала тоже сел, а парень аккуратно разделил курицу по суставам и положил перед гостем лучшие части — ножки и желудок.
Адильджери отщипнул кусочек пасты и сказал:
— А вот юноша…
— Бати его зовут, — подсказал старший незнакомец. — А меня — Болет.
— Так вот, уважаемый Болет, пусть Бати тоже садится с нами. Ведь в лесу — это не в кунацкой. Походный привал…
— Садись, Бати, — пригласил Болет. — Наш гость… э-э.
— Адильджери.
— Да, наш старший — Адильджери, он правильно говорит. Здесь тебе не придется таскать новые кушанья и наливать нам мыхсыму. Дорога есть дорога.
Бати сел рядом с Болетом и скромно занялся куриной шейкой.
— Сколь приятно встретить в пути единомышленника — настоящего мусульманина, — положил начало «застольной» беседе Адильджери. — Ведь ты приветствовал меня, Болет, по мусульманскому обычаю, так?
— Это скорее по привычке, — усмехнулся Болет. — Ведь мы с моим каном
Бати несколько лет прожили в Крыму.
— О-о! — уважительно протянул Адильджери и отбросил в сторону обглоданную косточку. — Как бы я хотел там пожить!
— Не стоит, — возразил Болет.
— Не стоит?! — удивился Адильджери. — Среди правоверных!.. Не видеть вокруг себя ни одной языческой рожи — и не стоит? Да только ради этого…
— Не думай, милый земляк, что крымские татары, хоть они все поголовно и мусульмане, только и делают, что возносят молитвы аллаху, творят добрые дела и ведут благочестивые беседы. Они такие же люди, как и мы, только большинство из них развращено военачальниками и муллами — да, да, муллами тоже, и хотят, чтобы работали, накапливали им богатства другие люди, другие народы. Разве они не грабят адыгов? Разве мало в крымской пли турецкой неволе наших мужчин и женщин?
— Но зато ведь они несут в наши края высокий свет ислама! Когда мусульманство будет принято всем народом, то многое переменится к лучшему.
Болет покачал головой и ничего не сказал. Адильджери стал понемногу горячиться:
— Но как можно терпеть, когда еще добрая половина наших чувячников продолжает упорствовать в неверии!
— Человеку бывает нелегко отказаться от старых привычек.
— Так надо его заставить!.. — Адильджери с силон ударил кулаком по своему колену и чуть-чуть покривился от боли. — Заставить! Заставить!!!
— Нет, нельзя. Коран не позволяет.
— Как… не позволяет?.. — упавшим голосом
— И сам при этом не показал себя большим знатоком Корана, — подхватил Болет. — Думаю, что так оно и было, дорогой мой еджаг. Ведь и среди мулл немало напыщенных невежд. Я не хаджи, но книгу мусульман читал внимательно. Правда, не на арабском, а на турецком языке. И хорошо помню оттуда вот такой аят: «Как могла бы уверовать хоть одна душа, если бы на это не было соизволения от аллаха?» Вот что сказано в сотом аяте из десятой суры — я легко запомнил эти числа: они прямые и острые, как стрелы.
Адильджери молчал.
— Могу привести еще одно место из Корана, — спокойно гудел своим рокочущим басом Болет. — Вот слушай: «Если было бы угодно нам, мы каждой душе дали бы направление пути ее…» Правильно, Бати? — вдруг обратился он к юноше.
Бати густо покраснел и кивнул головой.
Адильджери оторопело воззрился па парня.
Болет, казалось, не замечая его удивления, сказал пареньку:
— Лошадь нашего старшего, наверное, уже остыла, пойди напои ее.
Когда Бати отошел, он объяснил:
— Мальчишка учился в турецком медресе, знает книгу наизусть.
— О, аллах! — с завистливым восхищением вздохнул Адильджери. — Но мне все-таки непонятно одно, Болет: Как можешь ты, такой знающий, да еще и не простого рода, я это вижу по твоей одежде и оружию, — и вдруг защищать язычников!
— Я людей защищаю. Тех самых, кто кормит и одевает самих себя да еще и толпу дармоедов из «не простого рода».
— Постой, постой! — рыжая борода Адильджери мелко затряслась от гнева.
— Ты называешь дармоедами тех, кто наверху?
— Да, кто наверху. Как пена в кипящем котле. Только давай не будем волноваться. Ведь и спорить можно спокойно.
Адильджери помрачнел еще больше:
— Не понравились бы твои слова князю, у которого состою я в свите.
— Какому князю?
— Хатажукову Кургоко.
— А-а-а… — задумчиво протянул Болет.
Он долго молчал, затем, будто решившись на какой-то ответственный шаг, медленно проговорил:
— А теперь я скажу слова, которые твоему князю, наверное, понравятся: сын Кургоко не утонул семь лет назад в Тэрче, он жив и здоров.
Адильджери вскочил на ноги: по его лицу было видно, что он хочет, мучительно хочет знать подробности, что его терзают сейчас десятки вопросов, готовых сорваться с языка, но Болет предостерегающе поднял руку.
— Больше — ни слова! — сказал решительно, а потом добавил:
— Еще не время, — он встал и сделал Бати какой-то знак рукой.
Бати исчез в лесной чаще. Скоро в лесу раздалось приглушенное конское ржание, лошадь Адильджери взволнованно ответила на него. Но вот Бати появился снова — он вел под уздцы великолепного коня — хоару, буланого с черной гривой, черной полосой на спине и черным хвостом.