Страшная Мария
Шрифт:
— Я и впрямь дивовалась, шибко ты переменился.
— Такие годы хоть кого переменят, — раздумчиво произнес Иван. — И я, конечно, уже не прежний. Жизнь многому научила. А еще больше — партия… Я ведь, жинка, с начала войны большевиком стал. У нас на тральщике боевая была группа, марксистскую литературу не только сами читали, а и по другим кораблям распространяли. После февральской матросы меня в Центробалт избрали… В общем, давно понял, что не кулаком надо правду-матку отстаивать, как тогда на приисках, а всю жизнь народную по-революционному перестраивать.
Иван
— А я к тебе тоже приглядывался. Ты тоже сильно переменилась…
— Исстрадалась вся за войну-то, постарела.
— Нет, ты лучше стала! Сразу видать, не шибко бедствовали с батькой. Знаю, нелегко доводилось, но только сила в тебе теперь чувствуется, а не забитость былая.
— Ой, какая у бабы без мужика сила! — от сдержанной ласки мужа у Марьки растопилось сердце. — А с батей мы, верно, из бедности не выбились, но не голодали и по добру жили. И когда он меня читать-писать обучил, так у меня будто глаза на свет открылись…
— Да, я твои письма с радостью читал, грамотейка ты моя.
Всю ночь проговорили Иван с Марькой и никак не могли наговориться, никогда не были так счастливы, так близки.
9
Сходку созвали в канун рождества возле пустовавшей конторы лесничего. Представитель Сарбинского ревкома съездил в Барнаул, разузнал там, как налажена и как работает новая власть. Городские большевики одобрили действия сельских ревкомовцев, уполномочили их на создание местных Советов.
Чтоб не пролезли в Совет ставленники богатеев, кандидатуры председателя, секретаря и членов Совета наметили заранее. Председателем — Ивана, секретарем — Плотника Еремея. Плотник, правда, учился всего полторы зимы, но в Сарбинке числился среди первых грамотеев. Всю войну он сочинял бабам письма в солдатские окопы, натренировался внятно читать самые корявые строчки с фронта. Ну, и поневоле научился безошибочно считать, чтоб не обманывали на каждом шагу, когда ходил по деревням с плотничьим инструментом.
— Ладно, не все махать топором, испробую поскриплю пером, — сказал плотник ревкомовцам.
Кандидатуру Ивана сход утвердил без споров. У бедноты было к нему полное доверие, бывшие фронтовики считали своим братом, а хозяйственные мужики не противились, ибо знали, что не от лени беден дом Федотовых. Только богатеи были настроены против «моряцкого комиссара», да скрывали пока ненависть под надвинутыми на глаза суконными картузами и меховыми шапками.
— Значит, объявляется: избран председателем Сарбинского Совета, матрос Иван Федотов. Противоголосующих не оказалось. А кто руку не поднял, считается отклонившимся. Революция обойдется без таких.
Но едва выставили кандидатуру Еремея, как в толпе произошло движение. К крыльцу яростно продиралась высокая, ширококостная, как дюжий мужик, бабища в домотканом шабуре. Лицо ее было багровым, глаза гневно выпучены, изо рта рвался непрерывный крик.
— И-ни-и! — резало воздух. — Роби-ить нады-ить, а не дури-и-ить!..
Это была Прасковья, жена Еремея. Вся Сарбинка называла ее не иначе, как оглашенной. Обычно угрюмая, молчаливая, она целыми днями возилась по хозяйству, в пересуды кумушек сроду не ввязывалась, а с мужиками и вовсе в разговор не вступала. Но если кто наносил ей обиду, она кидалась на того зло и напористо. Унять ее было невозможно. Или проси прощения, или скрывайся поскорей и подальше.
— Сымаю свою фигуру! Оттого как вправду робить надо. Бумажки-то подписывая, кусок своей ораве не зароблю…
И, спрыгнув с крыльца, мышонком шмыгнул за контору.
В толпе загоготали.
— Ренегат! — крикнул, стиснув кулаки, Иван — Сам твердил — власть надо брать в свои руки — и сам первый улизнул за угол!
Никого из мужиков не возмутило, однако, бегство Еремея.
— И правда, кто кусок ребятишкам добудет, кроме отца? Власть и без нас поставят. Тут своих забот невпроворот!
Увидев, что Еремей послушался ее, отказался «секлетарить», Прасковья сразу успокоилась, остановилась. Потом сказала вразумительно:
— Бездетного надо выбирать-то, чтоб без обузы дело правил.
— Верно баба толкует! Многодетным куда уж лезть.
— Не скажи! Бездетный да беззаботный с чего о нужде людской позаботится? Ежели ему — завей горе веревочкой…
— Нужду-то народную не понаслышке знать надо.
— А кто тут кричал — без нас управятся?
— Знамо, хомут для коня завсегда найдется!
— Так я не конь, чтобы мне на шею хомут толкать! И у коня: иной хомут робить помогает, иной — холку в кровь сбивает.
Народу на площади перед конторой всё прибывало. До всех как бы впервые дошло: сами для себя выбирают власть.
— А чего одних мужиков ставят? — прозвенел женский голос. — Бабы нешто не люди?
— Верно! Вон Прасковья показала, кто в ином доме хозяин.
— Прасковью и выбрать вместо Еремея, раз она власть умеет показать. А Еремей пусть умом пошевелит, как его дед с санями…
— С ума спятили! Куда я от ребятишек? — перепугалась Прасковья. И стала поспешно продираться назад.
Кругом снова грохнул смех. В это время, растолкав окружавших ее людей, на крыльцо вскочила раскрасневшаяся, в сбившемся платке Марька.
— Нечего тут скалится, над Прасковьей потешаться! — крикнула она.
И не очень складно, но зато яростно стала говорить о том, что если бы не ребятишки, так Прасковья не хуже Еремея работала в Совете. И многие бабы поумнее тех мужиков, которые тут гогочут. И в проклятую эту войну бабы разве меньше натерпелись? И за мужиков и за себя хребтину гнули, непосильной работушкой надрывались, слезами и кровью умывались. А Советская власть войне конец объявила, мужиков домой возвертает, так неужто для того, чтобы над бабами изголяться?