Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Ерофеев Виктор Владимирович

— Улетай, папочка!

— Вот так-то лучше, — смеется Лорочка, вытирая о подушку короткие пальчики.

— Ну, вылитая мать.

Я выхожу на балкон. Чугунные балконы и разноцветные дома — французский квартал в Новом Орлеане, самом живописном городе США. Габи встречает меня на улице перед отелем открытым текстом:

— Скажи мне что-нибудь утешительное.

Габи — зомби. Она — подрывная зомби. Она заводит наш марафон. Боль и удовольствие. Она дает мне в руки прутик. Вырывает. На песке чертит план. В нем есть своя тонкость. Сила и близость фантазмов. Мы идем по берегу Миссисипи. Здесь, в устье реки, нет холмов, одни доски и океанские корабли, нефть.

— Войдите! — закричал помощник капитана истошным голосом.

Миссисипи в огне. Горит пароход «Дельта Куин». Кто его поджег? Кому понадобилось уничтожить цитадель цифровой религии?

Воскресенье. Я сижу тихо в кресле. В плаще и в шляпе. Курю гаванскую сигару. За окошком щебет новоорлеанских птиц и звон колоколов. Мне кажется, я выпустил Бога из клетки.

Габи-зомби писает и какает на постель. Тужится. Работают ее мускулы. Она просит писать ей в лицо. Она выворачивается наизнанку. Она продвигается вверх по шкале удовольствия. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая. Ей уже по фигу Америка. Она выходит в открытый космос. Я чувствую себя Колумбом.

— Это против закона, — говорит моя американская дочь, узнав о воскрешении Габи.

— Не берусь возражать. Закон в Америке, — говорю я Лорочке, стоя по колено в мелком Мексиканском заливе, — так формально защищает свободу, что свобода фактически убивается законом. Америка — это очень easygoing страна в предынфарктном состоянии.

— Почему ты не любишь меня, если я тебя люблю? — с мукой заявляет Габи.

— Папа, — не выдерживает вдруг Лорочка, — почему Габи такая глупая?

— Ты сказала: глупая?

— Женщина-якорь! — касается сущности дочь. Я хватаю ее и подбрасываю в южный воздух.

— Спасена! — закричал я. — Муся моя спасла Америку!

— Папочка, ты не горячись, — строго сказала юная американка.

Нигер. Любовь в Черной Африке

Пустыня

Земля — красная, солнце — серебряное, река — зеленая. Вся жизнь — калебас.

Что это?

Черная Африка.

Краток путь от загадки к сказке. Африка — это проверка на вшивость. В темном трюме храпит дикарь, в ужасе возомнивший, что белый заковал его в цепи и погрузил на корабль с единственной целью съесть по дороге в Америку. Однако несъеденный, дикарь распался на двух близнецов, которые в моем случае назвались добрым негром из племени бамбара Сури и страшным шофером, арабом Мамаду. Африка Сури — мягкое манго снисхождения; Мамаду же, как бдительный часовой, застыл на защите своих абсолютных ценностей.

А калебасыи есть калебасы. На них играют, ими едят. Они — сырье, сосуды, головы, инструменты. Но по порядку.

Ночь я провел на дне пироги, проклиная тяготы африканского путешествия. Но когда в небо взлетело солнце Сахары, я уже с трудом сдерживал озноб ликования. Презрев заветы белой санитарии, я умылся молочно-зеленойводой Нигера, сморкнулся в реку в свое отражение, с одобрением поскреб трехдневную щетину и широко раскрыл глаза, опухшие от январского пронзительного света. По желто-лимонному берегу вприпрыжку бежали верблюды. Я твердо знал, что я совсем охуел.

Пустыня — сильный наркотик. Пустыня ломает перегородки. Она перевертывает песочные часы сознания и подсознания по нескольку раз на день. Пустыня соединяет два несоединимые полушария мозга. Мираж — детский лепет. В Сахаре есть такие места, где разогнавшееся пространство поставляет волны видений. Видения достигают конкретной силы очевидности. О них можно ободраться в кровь, как о колючий куст, но они же — носители баснословной энергии. Союз золота и соли, столетия назад заключенный в Томбукту, в сахарском подбрюшье по имени Сахель, до сих пор непонятен. В каком измерении пространства он заключен? Почему вообще Томбукту — самый загадочный город на свете?

Не потому ли, что я свободно прохожу через часть его жителей, через глазастые стаи детей, как сквозь облако плоти, а с другими сталкиваюсь лбами и нелепо расшаркиваюсь? Исчезновение белых людей продолжается, несмотря на все принятые полицейские меры и гарнизон солдат, разместившийся возле губернаторского дворца. Белые заходят за угол, входят в резные марокканские двери — а дальше ищи их, свищи. Туареги просто-напросто необъяснимы. Они — неземной красоты в своих голубых одеяниях. На поясе сабли, в руках складывающиеся вдвое пики, они бросают в вас пики с верблюдов, и — ничего. Пики проходят сквозь вас насквозь — и ничего. Они рубят вам головы саблями — и ничего. Но вдруг одна из пик застревает в вашем теле, и все — конец. Сабля срубает вам голову в тот самый момент, когда вы почувствовали себя бессмертным. В сущности, это безобразие, и я хорошо понимаю скрытые причины гражданской войны в Томбукту, да и вообще на всем пустынном востоке остроконечного государства Мали. Иные считают, что это чисто расистская бойня. Черные африканцы, бамбара, малинке и прочие племена наехали на туарегов, которые, дескать, белые, но, извините, какие они белые? Я сам видел и трогал их кожу, у них только ладошки белые, сами-то — высокомерные, но коричневые. Ерунда! Просто надоела правительственной администрации эта петрушка. Правительственная администрация из Бамако отправила туда своих свирепых солдат в шерстяных двубортных шинелях. Что из этого вышло? Туареги, прежде всего, оторвали их золоченые пуговицы. Те наехали со свистом, с «Калашниковыми», а туареги — одни только пики. Казалось бы, по опыту

прошлых войн, победитель был предрешен, но не в Томбукту. Оторвав золоченые пуговицы, туареги поснимали с солдат высокие кожаные ботинки, самых умных забрали в рабство, и долинная армия переобулась в пляжные шлепанцы, сделанные в Китае, их можно купить на каждом базаре, и они так и ходят в двубортных шинелях, с «Колашниковыми», в шлепанцах, но уже без свиста. Некоторые туареги убиваются наповал как простые люди, а некоторые — нет. Совсем не убиваются. Их расстреливаешь, а они не расстреливаются. Об этом не принято говорить, и колониально-экзотические «выдумки» отменены тайным решением мирового сообщества. Не случайно в дни расцвета Британской империи Западная Африка считалась «могилой белого человека». Из-за малярии? Да хрен вам! Скорее из-за того, что в Томбукту вы в эту минуту можете поднять трехпудовый слиток соли одной рукой, даже одним пальцем, а в следующую нет сил оторвать его от земли. Об этом тожене принято говорить. Французы, правда, решили было на излете могущества создать призрачное государство туарегов, но — с кем вести переговоры? — быстро одумались. Все делают вид, что ничего не происходит. Иначе как тут жить? Просто не надо подходить к соли и пробовать ее поднимать, и не надо напрасно заниматься фотографией, которую правительственная администрация то считает серьезным преступлением, и можно загреметь в тюрьму, а африканские тюрьмы славятся мракобесием: там вообще никого не кормят, мне русский консул в Бамако рассказывал, там даже пить не дают, — то вдруг снимает запрет, вроде — щелкай, что хочешь, все равно не поверят, но власти все-таки напрягаются. А я-то думал, что это они такие невежливые в малийском посольстве в Москве, в Замоскворечье. Я к ним пришел, мол, хочу по реке Нигер проплыть на пироге, увидеть красоты, побывать в Томбукту, а дипломаты в ответ: — зачем вам Томбукту? Зачем вам Нигер? Других рек нет? Но, удивляюсь, не на Ниле же и Конго, залитых риторикой и прочим дискурсом, надо понимать Африку? Вы бы мне еще предложили детский лимонад Лимпопо! Смотрю: засада. Недоговаривают. Прежде у них социализм был — это при туарегах-то! — и посольство воняет социализмом, засрали весь дворянский особняк в Замоскворечье своим социализмом, но визу выдали за двадцать долларов, я смотрю — только на неделю! Да вы что! Что я за неделю успею? Ваша страна — как две Франции! А они скосили глаза: мол, ничего. Не хотели, чтобы я успел в Томбукту.

Пришлось мне в Бамако обивать пороги полицейских участков, выпрашивая продолжения визы, хорошо, консул помог, дали, но с неприязнью, и только ради, конечно, наживы. Не зря они свое государственное турагентство при социализме назвали СМЕРТ. Но это не только засада властей. Это — всеобщая конспирация. Я, например, когда вернулся в Европу, разговорился в Гамбурге с одним ученым-сахароведом на местной тусовке, я только начал о Томбукту — он сделал непонимающие глаза. Позитивист хуев! Вот из-за таких, из-за этих немцев, мы и остались жить со своими тремя измерениями! И русский консул в Бамако тоже отсоветовал, и посол русский тоже. Мол, дорога небезопасная, постреливают, оставайтесь в долине, тут есть что посмотреть, стоянки первобытных людей, все эти гроты, да и манго у нас — самые спелые в мире, а там — только песок сыплется. Да, сыплется! И ветер их известный, харматтан, гуляет. Да, гуляет! И Томбукту с птичьего полета — тоска в чистом, первозданном виде, по колено в песке. Мужчины одеты по-арабски, женщины — по-африкански, культура поделилась пополам. Но вот верблюд опускается на колени. Они входят. Он — в голубом. Она — в золотом. Смерть европейской иронии наступает тотчас. В музыке — малицентризм. Слушают только свое. Манго в плодоносной долине, в самом деле, оказались очень сладкими, но Бамако — запущенный базар, и я рвался оттуда. Местная власть установила за мной слежку. Наконец, меня вызвали в Министерство культуры и туризма и прямо спросили, чего я хочу. А я не понимал, что они от меня хотят, мы друг друга не понимали.

— Элен! — крикнул я черномазой поварихе, крутившейся с примусом на дне пироги. — Неси-ка мне завтрак, да поскорее!

Впрочем, пирогой ее назвать трудно. Это — большая посудина с тентом, которая на Нигере зовется пинас.

— Вот только в пустыне понимаешь, что пресная вода — сладкая на вкус, — сказала Элен. Так ласково сказала.

Париж — Дакар

Элен — уникальная женщина. В здешних широтах всем девчонкам в возрасте двух-трех лет рубят клитор. Это в порядке вещей, как мужское обрезание младенцев. Но, если обрезание многим идет на пользу, особенно в пустыне, то женщина теряет весь свой жар. Женщины Мали — мертвые женщины. Тряпки — пестрые, пляски — бойкие, крики — громкие, сами — мертвые. У них такие туповатые лица. Бесчувственные губы. Безвольные, калибасныегруди.

Отрубленные клитора разлетелись во все стороны, сели на финики, на акации, превратились в птиц, бабочек, ящериц, стали веселиемАфрики. В Африке, что ни тронь — все клитор. Конечно, в таком традиционном обществе как Мали, а Мали — самое консервативное общество в Африке, — взять удовольствие женщины под контроль — очень милое дело. Жен бери хоть четыре — ни одна не кончает. Это — доски материнства. Более того, им там все зашивают вплоть до замужества, а муж их вспарывает.