Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Шрифт:
— Как обезьянье?
— Да тут все говорят… Вы не обижайтесь, — сказал капитан. — Обезьяны — они нам ближе собак.
Посещение Томбукту есть уже само по себе его похищение, и любой отъезд из Томбукту напоминает бегство. Отсутствие дорог имеет принципиальное значение и не обсуждается. Каждый белый, посетивший Томбукту, достоин смерти. Я увидел себя в Томбукту как запечатанную сургучом бутылку и благодарил Господа за Его милость и покровительство.
— Кто вы? — спросил я стариков на паперти мечети.
— Мудрецы, —
Теперь я знаю, что в три часа ночи по Томбукту проносится белая лошадь со всадником, приближенным к совершенству.
Мы бежали из Томбукту ранним утром, предприняв дерзко-трусливую переправу через Нигер. Новый шофер Мамаду оказался не слишком разговорчивым. Более того, несговорчивым. Мы пробивались на юг через пустыню с этим новым арабоподобным водителем. Мы вместе с ним вязли и пропадали в песках. Мы меняли ландшафт, как масти карт, нам выпадала то красная, то желтая, то черно-асфальтовая пустыня, она была то сыпучей, то каменной, внезапно выросли наросты диких гор и финиковые пальмы, мы доверяли водителю, не зная, что он и есть наш палач.
Городишко Гао — одно недоразумение. Он разлинован, как Манхэттен, и в нем даже есть ресторан «La Belle Etoile», но это не мешает ему быть захолустьем. В Гао самый рогатыйрогатый скот. Он не боится машин. Я потер воспаленные глаза. Ночная Африка — континент беспощадного неонового света. Обложившись керосиновыми лампами, я медленно читал перед сном роман Достоевского «Бесы».
Арабообразный водитель сдал нас полиции на опасном в военном отношении участке дороги Гао — Неомей, возле границы с урановой республикой Нигер без всякого сожаления. В порядке аргументации против нас он привел наши паспорта, в которых не значились въездные и выездные визы не только из Томбукту, но даже из Гао.
— Да вы что? Вопреки всем уставам!
Сержант покачал головой.
— Ведь вы не простые пассажиры! Вы — туристы!!!
Сержант сделал большие глаза и объявил нас врагами малийского народа.
— Се n’est pas serieux, — пробормотал я фразу, оскорбительную для каждого уважающего себя негра.
— Да у вас и паспорта фальшивые! — вдруг выкрикнул он мне в лицо, вращая глазами.
С каждой минутой он накалялся все сильнее. Он говорил, что у него нет никакой возможности держать нас под стражей, поскольку у него нет охраны и что самое разумное дело — нас умертвить и трупы отправить в Бамако на экспертизу. Он предложил мне согласиться с его проектом как наиболее гуманной акцией. До границы оставалось всего-то пять километров, и мне стало обидно погибнуть зазря.
Однако шофер Мамаду не хотел, чтобы я уезжал с тайным знанием, опасным для метафизической безопасности не только сахеля, но и всей Африки. Если Элен и Сури симпатизировали нам, то Мамаду был воплощением ненависти. Когда он отошел пописать, а сержант пошел к проезжавшему грузовику, чтобы украсть дрова на костер, Сури шепнул мне, что с Мамаду нужно поговорить на языке африканского братства.
— У Африки пока
«Отчего шофер плох? Отчего хорош Сури?» — взгрустнул я.
С точки зрения мусульманства, Мамаду писал еретически, потому что он писал стоя, а не сидя на корточках. Пописав, он немедленно совершил омовение члена из пластмассового чайника с веселенькими полосками и повернулся в нашу сторону, цинично застегивая штаны.
— Мамаду, — сказал я, — предложи сержанту деньги.
— Я не твой раб, — ответил араб, — чтобы выполнять твои команды.
Я видел, как сержант, зевая, ушел за рожком автомата, чтобы нас расстрелять.
— Мамаду, — сказал я. — В этой истории есть только два раба: она и я. Вот тебе моя братская рука. Выручи.
— Я спросил небеса и Бога, — сказал Мамаду, — и они мне ответили: нет!
Вернулся сержант с автоматом. Вид его был свиреп и ленив. Скотоводы — равнодушные убийцы.
— Ну что, пошли? — сказал он.
Мы зашли за угол дома. Сержант выстроил нас у стенки. Габи стала презрительно улыбаться. Она схватила меня за руку. Казалось, это ее успокаивало. Я стал тоже кое-как подражать ей в презрительной улыбке, хотя мне не очень хотелось держаться за руки. Женская любовь не боится смерти, не то, что мужская, к тому же сердце мое принадлежало Лоре Павловне.
Сержант поднял дуло автомата. Мамаду с удовольствием встал в стороне, изображая любопытную толпу.
Как всегда, сцена расстрела обросла ненужными жанровыми деталями: блеяли овцы, кукарекали куры, вдалеке прыгали дети, было жарко.
— Подожди! — к нам со всех ног бежал Сури. Вид у него был растрепанный. — Расстреляй лучше меня!
Сержант в недоумении оглянулся.
— Твоя бабушка — сестра моей бабушки, — кричал Сури. — Застрели меня!
— Какую бабушку ты имеешь в виду? — заинтересовался сержант.
Они заговорили о чем-то своем.
— Mon amour, у меня красивые волосы? — спросила Габи.
Никогда в жизни я не встречал более отвратительных волос.
— Шпрахлос! — ясно ответил я.
Мамаду грязно выругался, швырнул ключи от джипа на землю и пошел в сторону своей родной деревни. Я выдержал паузу.
— Сколько? — стараясь держаться хладнокровно, спросил я сержанта.
— Почему ты меня никогдане целуешь? — молвила Габи.
Мы сторговались на сумме, равной примерно пяти долларам США.
Когда и где двукрылый флеботом укусил Габи, кто теперь знает, но укусил, и она заболела смертельной формой палюдизма, то есть тропической малярией.
— Ты похожа на трехзвездочный «Гранд отель», в котором поселились непрошеные гости, — печально сказал я, глядя, как она умирает.
— Ты всегда недооценивал меня, — сказала она, стуча зубами от лихорадки.
— Ну хорошо, четырехзвездочный, — согласился я.
Как в самом нежном колониальном романе, ее взялась выхаживать африканская семья, родные и близкие Элен. Они кормили ее с ложечки геркулесом и натирали разными мазями.