Страшный суд
Шрифт:
— Что будем делать? — спросил Павел Степанович тридцатитрехлетнего каперанга.
— Бороться, — просто ответил недавний штурман Мурманского тралфлота. — Имею кое-что предложить, товарищ командующий флотом…
— Что мы здесь собираемся делать? — спросил Станислав Гагарин, когда после обмена приветствиями с вождем, они направились к крыльцу, которое украшало виллу в Яремче, куда чудесным образом доставил сочинителя милицейский — на самом ли деле? — лейтенант.
— Размышлять о судьбах мира, понимаешь, —
— С вами вдвоем? — спросил сочинитель, украдкой взглянув на часы, которые неизменно показывали без пятнадцати двенадцать.
Он даже засомневался, идут ли часы вообще, хотел поднести к уху, но сдержался, не захотел мельтешить и суетиться перед Отцом народов.
— Почему вдвоем? — ответил Сталин. — Там уже партайгеноссе Гитлер и пан Бжезинский за чашкой, понимаешь, кофе толкуют.
— Надо бы подготовиться, — проворчал я. — Все-таки известный геополитик и антисоветчик номер один. Самый большой враг Советского Союза — так и назвал себя. Я читал интервью с ним во львовской газете «Высокий Замок» за третье июня.
— К подобным встречам и разговорам вы всегда готовы, партайгеноссе Гагарин, — неторопливо отозвался Сталин, остановился, повернулся и взял меня двумя пальцами за клапан нагрудного кармана рубашки. — А на часы не смотрите, понимаешь… Ваше время в Трускавце остановилось. Сколь бы мы ни пробыли в Яремче, там, подле униатской, понимаешь, церкви окажетесь ровно без пятнадцати двенадцать. И на встречу с генералом Мотринцом не опоздаете… Как вам, кстати, этот прикарпатский милиционер и письм'eнник?
— Писатель он явно талантливый, а вот милиционер… Мне кажется — хороший, — осторожно определил я.
— Мне тоже так кажется, — согласился Иосиф Виссарионович, и тут на крыльце возник Гитлер.
Пан Бжезинский был взволнован и возбужден.
Говорили мы с ним на английском.
Впрочем, иногда в разговоре возникали польские, немецкие и русские фразы, которые как бы иллюстрировали геополитическую сущность и масштабность беседы.
Когда Адольф Алоисович пригласил нас в гостиную, временный хозяин виллы, посетивший историческую, понимаешь, родину, сидел за инкрустированным под шахматную доску столиком, отстраненно уставившись взглядом в чашку с дымящимся кофе.
В хрустальной вазе желтели любимые мной сухарики из белого хлеба, матово поблескивал серебряный поднос со сливочником того же металла, кофейник и три, такие же как у пана Бжезинского, но пустые пока чашки.
— Пан находится в некоем, как принято говорить сейчас, обалдении, — негромко проговорил Сталин, когда мы вошли в гостиную, — но держится, понимаешь, стойко…
— Мне удалось его несколько успокоить и просветить по поводу нашей с Йозефом миссии, — мысленно передал мне Гитлер.
Громко, вслух, он сказал:
— Вот и наш молодой друг, пан Бжезинский. Русский письменник из
Директор Института стратегических исследований, бывший помощник президента Соединенных Штатов по вопросам национальной безопасности, высокий и сухощавый, я бы даже назвал его поджарым,типичный поляк, стремительно поднялся и сделал навстречу мне три широких шага.
J am glad to see you, sir дипломатически улыбаясь, как бы произнося английское слово сыр,звучащее как ч-и-и-з,проговорил экс-помощник президента.
С нескрываемым любопытством и смешанными чувствами смотрел я на легендарную личность, на этого незаурядного — чего уж тут сие отрицать! — человека, который, по его же собственным словам, был самым большим врагом Советского Союза.
«А как сейчас? — невольно подумалось мне. — Кто вы, доктор Збигнев?»
— Зовите меня товарищем,пан Бжезинский, — неожиданно для самого себя сказал я по-русски американскому поляку.
— Товарищ — это хорошо, — с легким акцентом и приветливой улыбкой произнес он.
Мы пили кофе и мирно толковали о том, что произошло за минувшую половину века, о том, что происходит сегодня и произойдет завтра.
— Когда на бункер рейхсканцелярии валились снаряды и бомбы моего друга Иосифа Сталина, — говорил вождь германского народа, — в конце апреля 1945 года я написал в завещании, что с разгромом Рейха и появлением националистических движений в Азии, Африке и, быть может, в Южной Америке в мире будут существовать только две Великие Силы, способные противостоять друг другу — Соединенные Штаты и Россия.
— То так, — кивнул Збигнев Бжезинский. — То верно…
— Просрали Россию, — проворчал товарищ Сталин и глухо выругался. — Пришмандовки, понимаешь, и курвецы, сволочи гуманные… Общечеловеки,универпеды мать бы их налево, интергомики!
Я промолчал, вроде как здесь молодой еще по званию.
— Законы, как исторические, так и географические, предположил я в сорок пятом, — продолжал фюрер, — неизбежно приведут обе страны, эти грандиозные силы к противодействию не только в военном отношении, но и в экономической, а также в идеологической сферах.
И эти же самые законы вынудят обе эти великие силы стать врагами Европы.
— Так, — вновь согласился президентский экс-помощник.
— Поэтому вполне закономерно, что рано или поздно Америка и Россия начнут добиваться поддержки от единственно стоящего народа, сохранившегося в Европе — немецкого народа. Я говорил это в завещании для того, чтобы подчеркнуть: немцы любой ценой должны избежать превращения в марионетку, действующую в интересах того или иного лагеря.
Завещание Гитлера я читал прежде и перечитывал относительно недавно, и меня всегда поражало не только полное совпадение прогноза фюрера, сотворенного им перед смертью, но присущая нашему времени терминология.