Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Чета князей Романовских не раз наезжала из Петербурга в Баварию, и всякий раз Тютчев и Эрнестина пользовались любезным вниманием Марии Николаевны.
Теперь, в Петербурге, они встретились как бы на правах давних друзей, которые немало знали друг о друге.
— Как ваши очаровательные дочери? — был первый вопрос, который задала жене Тютчева как всегда приветливая великая княгиня. — Я нередко вспоминаю их. Они что, ещё в Германии?
— Ах, ваше императорское высочество, как нам их не хватает! — произнесла Эрнестина. — Но поскольку мы намерены с мужем провести в России
Фёдор Иванович поклонился.
— Как мы, ваше высочество, благодарны вам за ваше постоянное внимание к нашим скромным особам и нашим славным малюткам, — начал он. — Ваше внимание — это как бы поддержка Небес. Оно всегда наполняет нас безграничною верой и надеждой, которые так нам ныне необходимы. Я имею в виду моих младших. Они в Мюнхенском королевском институте. И я, откровенно говоря, ума не приложу, куда и как определить их здесь, в Петербурге.
— Конечно, в Смольный! Здесь и раздумывать не о чем. К госпоже Леонтьевой, Марии Павловне, — уверенно сказала великая княгиня, — Впрочем, это я беру на себя. С удовольствием стану числить одну из ваших дочерей своею пенсионеркою. Скажем, старшую из двух. Кажется, её зовут Дарья?
Тютчев обрадованно просиял:
— Не знаю, какими словами выразить мне мою чистосердечную признательность! Но ваши слова, право, — дар Небес, о коих я только что говорил.
Однако Мария Николаевна ещё не закончила.
— На будущей неделе великий князь и наследник даёт в Царском Селе бал, — продолжила она. — Он, как мне кажется, благосклонен к вам. Надеюсь, вы будете приглашены. Я же постараюсь переговорить о вашей младшенькой с ним и великой княгиней Марией Александровной.
Когда они отошли от Марии Николаевны, Эрнестина, улыбаясь, произнесла:
— Да, женщины — твоя слабость. Я на себе испытала твою неизъяснимую власть над женским сердцем. Как ты, мой друг, в одночасье сумел так расположить к себе великую княгиню, что её величество туг же оказала нам благодеяние, о котором за минуту до этого мы не могли и мечтать! Право, твоё неподражаемое умение обольщать всех дам — редкостное качество. Не все те, кого зовут донжуанами, могут обладать такими способностями.
— С моей стороны, дорогая Нести, это не донжуанство. Я не стремлюсь к победам над женским сердцем. Я его просто тонко чувствую и искренне обожаю. И это обожание даёт мне силы жить. И ты, друг мой, лучше других знаешь, что без женщины, без любви к ней я — никто.
Её рука легла на его руку, и он ощутил, как её тепло перетекло к нему.
— Я благодарна тебе за эти слова, — прошептала она. — Только я хотела бы верить, что они всегда будут обращены лишь ко мне одной и ни к кому другому.
Уезжая в Россию, Тютчеву недостало сил, чтобы в последний раз увидеть дочерей и проститься с ними. Он так об этом и признался в письме к Анне, направленном ей с дороги: «Прости меня, моя дорогая Анна, и вы также, милые малютки, что я уехал, не попрощавшись с вами. У меня не хватило духа на это. Мне это было бы слишком тяжело и вам также. Ах,
Среди бурных вихрей петербургской жизни не было тем не менее таких дней, чтобы отец не думал о своих дочерях. Достаточно было ему хоть на мгновение вспомнить о них, как он мысленно находил себя в рекреационной зале института в Мюнхене, куда он когда-то каждое воскресенье приходил к ним на свидание. И тут же, несмотря на словно врождённое отвращение передавать свои мысли и чувства бумаге, брался за письмо к ним.
Он в который уж раз извинялся и пояснял, что если бы у него и мама было намерение навсегда остаться в России, они сразу бы взяли всех детей с собою. Посему следует перетерпеть временную разлуку, и тогда они вновь все встретятся в Мюнхене.
Но вскоре содержание писем изменилось: оставаясь в России на зиму, отец и маменька обещались, что и они, дочери, вскоре приедут к ним.
Анне исполнилось уже шестнадцать. Она окончила институт и была в том возрасте, когда всё — склад ума и характер, понимание жизни и отношение к отцу, мачехе и вообще ко всему окружающему — у неё полностью сложилось. Это и радовало и одновременно пугало отца — кем она будет, его родная дочь: чужестранкою в России или русской по духу и образу мыслей? За самую младшую, Мари, он нисколько не волновался, как и за сына Дмитрия. Они хотя и родились в Германии, но теперь уже всецело находились в русской среде, в русском окружении.
И одиннадцатилетняя Даша и десятилетняя Китти, по существу, его тоже не беспокоили с этой стороны. В их возрасте легко усвоить всё то, что раскроет пред ними их новое отечество, а вернее, их подлинная родина.
С Анной всё обстояло по-иному. Потому отец, ожидая её приезда, готовил своё старшее и по-особенному любимое дитя к тому, что она найдёт в России.
«Здесь все, моя добрая Анна, относятся к тебе и к твоим сёстрам с самым живым и нежным интересом: об этом ты можешь судить по нескольким строкам, которые посылают тебе моя мать и сестра. Я дал им прочесть твои письма, полученные мною за последнее время, и они доставили им почти такое же удовольствие, как и мне самому. Они любят тебя так, как будто ты постоянно жила с ними. Льщу себя надеждой, что, с Божьей помощью, ты найдёшь в России больше любви, нежели где бы то ни было в другом месте».
И дальше, наверное, и для него самого, и конечно же для неё — о самом существенном и главном:
«До сих пор ты знала страну, к которой принадлежишь, лишь по отзывам иностранцев. Впоследствии ты найдёшь, почему эти отзывы, особливо в наши дни, заслуживают малого доверия. И когда потом ты сама будешь в состоянии постичь всё величие этой страны и всё доброе в её народе, ты будешь горда и счастлива, что родилась русской».
И вот они дома, все вместе, в небольшой, но уютной квартире в доме Сафонова на Марсовом поле.