Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
— Сие — правда. И правда — мои слова, сказанные мною его величеству. «Господин Кюстин, — сказал я государю, — только придал форму тем понятиям, которые все имеют о нас и даже мы сами». И государь согласился со мною. Но его крайне огорчило то, что автор сего писания как бы старается повсюду отделить императора от его народа. А русских — от Европы. И всё затем, чтобы подчеркнуть якобы недоверие простых людей у нас к императорскому двору, а европейского народа — ко всему русскому.
— Ах, как это в самом деле родственно моим размышлениям! — обрадованно произнёс Тютчев, — Вот, к примеру: Священный союз объединяет волю правительств и государей Германии
Уже много лет в Мюнхенском университете, сообщил Тютчев, царит дух дружбы с Россией. Но объявился и там один учёный, высказывания коего — сущий бред! Это профессор и публицист Якоб Фальмерайер.
— Вашему высокопревосходительству, несомненно, хорошо известен Остерман-Толстой, герой нашей Отечественной войны, — продолжил свой рассказ Тютчев.
— Александр Иванович — человек из легенды! — воскликнул Бенкендорф. — Сколько же мы вместе с ним прошагали от Москвы и до Вильны, а затем по дорогам Европы! Я тогда только полковник, он — уже прославленный генерал... Он ведь дальний ваш родственник?
Тютчев с улыбкою вспомнил, что сей кузен маменьки своею одною уцелевшею рукой и забросил его когда-то далеко за пределы отечества. Кстати, припомнил теперь Фёдор Иванович, тогда же, более двух десятков лет назад, этот его дядя как в воду глядел: Европа не простит России, что именно русские солдаты освободили её от ига Наполеона Бонапарта.
Лет десять назад, если не больше, Александр Иванович решил предпринять путешествие по Ближнему Востоку.
— И я, представьте, надумал оказать дяде услугу — порекомендовал ему в качестве личного секретаря и учёного-ориенталиста этого самого Фальмерайера! — сокрушённо вздохнул Фёдор Иванович. — Мне и в голову тогда не могло прийти, каким непримиримым националистом обернётся сей знаток Востока.
Возвратившись в Мюнхен, Фельмерайер в своих лекциях и печатных статьях стал всячески хулить Россию. Наследие Византии, утверждал сей учёный, живо на Ближнем Востоке, несмотря на турецкие завоевания. Оно живо и в Константинополе, несмотря на чисто внешнее торжество ислама. И несомненно, византийская, греческая вера жива в России. И это, безусловно, представляет угрозу для Европы. Если не принять всех мер для проникновения германского духа на Восток — неминуема смертельная схватка с Россией.
— Европейский гнев — не что иное, как зависть к равному, — подытожил свои высказывания Тютчев. — Европа никак не может простить России её окрепшей силы и отсюда её влияния на возрождающиеся нации. И вот тут нам, русским людям, не след молчать и проглатывать каждую о нас пакость. На каждое измышление и на каждый навет мы обязаны отвечать решительно и достойно. И именно — в их же изданиях. Дабы народы Европы, ничего не ведающие о нас, русских, не попадались на удочку ярых националистов и даже попросту бессовестных проходимцев. По крайней мере, я сам...
— Простите, любезный Тютчев, за то, что я вас перебиваю, — произнёс Бенкендорф, — Так вы решились там, в Мюнхене, вступить в полемику с теми, кто сознательно клевещет на нас?
— Совершенно верно вы изволили меня понять, — подтвердил Тютчев, — С сим, можно сказать, проектом я и приехал нынче в Петербург. И мысль моя была — довести сей проект до тех, кто мог бы одобрить мой план. И вот я наконец польщён вниманием вашего превосходительства, проявленного ко мне.
«Да, вот он, один из тех добромыслящих людей, коих я мечтал сделать опорою державы, — подумал Бенкендорф. —
Третье отделение... Корпус жандармов... Тайный сыск, слежка, доносы...
Не довольно ли этого, чтобы отвернуться и бежать, только бы подале от «всевидящего ока и всеслышащих ушей»?
Но давайте взглянем на то, о чём нам как будто бы всё досконально известно, глазами тех, кто сам жил в ту пору. Хотя бы вчитаемся вот в эти слова, написанные в 1821 году:
«Бенкендорф возвратился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышлёных, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он назвал, добромыслящих, и меня в их числе; проект был представлен, но не утверждён...»
Это — из «Записок» декабриста Сергея Волконского. Когда-то, после сожжения Москвы, вступив в страны Европы, все они, молодые полковники и молодые генералы, были единомышленниками.
Храбро сражаясь против диктатора Наполеона Бонапарта, они все честные помыслы свои устремляли к тому, как после войны обустроить собственное отечество. Это спустя более десятка лет они разошлись по разным дорогам. Начало же их добромыслию было в одном — у кормила державы должны находиться люди с чистым сердцем, для коих благоденствие России — превыше всего.
После мятежа особенно нетерпеливых, с действиями решительными, до конца неосмысленными, после пресловутого четырнадцатого декабря, проект Бенкендорфа был утверждён императором. Какая же власть не стремится к тому, чтобы обезопасить себя от заговорщиков и подстрекателей? От тех, кому — что внутри страны, что за её пределами — расшатать державные устои — словно свершить святое дело...
Тютчев в своё время уже выразил отношение к тем, кто в тот декабрьский день 1825 года вывел на Сенатскую площадь солдат. Полагая, что в борьбе со злом сподручнее всего использовать само это зло.
Вас развратило Самовластье, И меч его вас поразил, — И в неподкупном беспристрастье Сей приговор Закон скрепил. Народ, чуждаясь вероломства, Поносит ваши имена — И ваша память от потомства, Как труп в земле, схоронена. О жертвы мысли безрассудной, Вы уповали, может быть, Что станет вашей крови скудной, Чтоб вечный полюс растопить! Едва дымясь, она сверкнула На вековой громаде льдов, Зима железная дохнула — И не осталось и следов.