Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
— Так, выходит, все разговоры о влюблённости господина Тургенева — сущий вздор? — вырвалось у цесаревны.
— Не совсем так, ваше высочество. Господин Тургенев положительно влюблён. Однако не в дочерей, а в их отца, — вполне серьёзно произнесла молодая фрейлина. — Мой папа и Иван Сергеевич — лучшие друзья. Встретившись, они проводят целые вечера один на один. Они так соответствуют друг другу — оба остроумны, добродушны и одновременно, прошу меня извинить, вялы и неряшливы.
«У моей новой фрейлины действительно колючий характер. Недаром ей здесь, во дворце, дали кличку «Ёрш». Но мне нравится, что она умна, смела и правдива», — отметила про себя цесаревна и вслух произнесла:
— Вашего отца и господина Тургенева,
— Граф Алексей Константинович прав — это стихи моего папа, — подтвердила Анна.
— Так вот передайте вашему отцу, что его пиесы произвели на меня весьма отрадное впечатление. Но почему он так мало написал, как утверждает в журнале его редактор, кажется, господин Некрасов? Меж тем я с ним вполне согласна: вашего отца с полным правом следует отнести к русским первостепенным поэтическим талантам.
34
Кому из авторов не лестно услышать сочувственное мнение о собственных творениях? А коли оценка исходит от такого же художника, как и он сам, мнение сие приятно вдвойне.
И дело тут не в удовлетворении пустого тщеславия, не в ожидании непременной похвалы. Потребность эта в первую очередь связана с естественным желанием услышать от людей, для которых автор и создавал своё произведение: а вышло ли из его затеи что-либо путное?
Иначе говоря, так ли в унисон забилось сердце читателя, как билось оно у творца, когда он держал в руках перо и весь горел чистыми помыслами и стремлением поведать другим о том, что переполняло всё его существо.
Потому чуть ли не в первый же день, в который они сошлись, Фёдор Иванович не удержался, чтобы не сказать, как восхитили его тургеневские рассказы.
— Знаете, любезный Иван Сергеевич, что поразило меня, когда я на одном дыхании прочитал все два тома «Записок охотника»? — Тютчев снизу вверх глянул на своего нового приятеля, который был намного выше его ростом. — Ну, полнота жизни и мощь вашего таланта — сие, безусловно, в первую очередь. Однако об этом, наверное, вам уже многие говорили, и говорили, несомненно, по справедливости. Но вот что редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии — это сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности! У вас же это выходит так естественно и так великолепно, как и должно выходить у каждого истинного художника.
— Спасибо вам, милейший Фёдор Иванович. — Голос у этого человека почти, скажем, гигантского роста, с крупною головою и пышной гривою волос сверх всяких ожиданий был не то чтобы совсем не громовым, а, напротив, тонким и тихим. — Спасибо за лестные слова. Только об истинном художестве — не слишком ли?
— Вот вы и смутились, эдакий, право, ребёнок, а не великан, — усмехнулся Тютчев. — А я вам ещё не всё высказал о ваших рассказах. Есть в них, кроме всего прочего, одно свойство, которое мне близко и, признаюсь, очень уж благотворно действует на меня. Это опять удивительное сочетание реальности в изображении человеческой жизни и природы со всей её поэзией. Проще сказать — ваше понимание природы я, ваш читатель, ощущаю как откровение. Словно природа для вас, художника, такая же живая, как и наша, людская, жизнь.
— А вот теперь, милейший Фёдор Иванович, вы от меня не уйдёте! — Голос Тургенева взвился до чистого фальцета. — Позвольте уж на сей раз мне о вас сказать. Да-да, и не делайте скорбного лица. Слова, которые вы только что произнесли о единстве понимания человеческой жизни и жизни природы — эти слова мог произнести только истинный поэт. А вы — поэт, каких у нас мало.
Любой человек со стороны, если бы
Ещё минуту назад Фёдор Иванович от всего сердца отзывался о рассказах своего собеседника, говорил о превосходных сторонах его таланта, которые оказались наиболее созвучны струнам его собственной поэтической души. И вдруг, как от внезапной зубной боли, скривился, смолк, когда разговор лишь коснулся его собственных произведений.
— Ну вот, Иван Сергеевич, как вы, право, безжалостно разрушили то, что вы сами же и создали своим творчеством в моих чувствах! — с нескрываемым неудовольствием произнёс Тютчев. — Я вам — о подлинных творениях вашего изумительного дарования, вы же мне — о каких-то стихах-подкидышах...
В первое мгновение Тургенев остолбенел, а затем азартно рассыпал тонкую и звонкую трель смешка.
— Ах вот оно что! Вы о тех стихах, что Некрасов взял из «Современника» Пушкина и вновь повторил теперь уже в «Современнике» своём?
Лицо Фёдора Ивановича снова неприятно сморщилось.
— Да нет, я ничего не имею против господина нового редактора «Современника». — По своему обыкновению, Тютчев отмахнулся рукою. — Однако неужели у него нет иных забот, кроме эксгумации давно погребённого в толще затхлых и пропылённых журнальных страниц? Да к тому же говорить обо мне как бы в поминальном духе: «Жаль, что эФ Тэ написал очень немного», а то мы, дескать, «нисколько не задумались бы поставить его рядом с Лермонтовым». Право, стоило вытаскивать из могилы никому не известного автора, чтобы сию сомнительную тень ставить рядом с тем, кого мы с заслуженным правом давно уже называем наследником самого Пушкина?
— И это говорите вы... вы, один из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанных нам приветом и одобрением великого Пушкина? — Голос Тургенева вновь взвился, — Да вы не знаете себе цены, милейший Тютчев! Вот вы мне только что сказали о якобы главном свойстве моего дарования — умении выразить одинаково верно душу человека и душу природы. Но это свойство в первую очередь относится именно к вам, поэту подлинному, самому серьёзному и самому искреннему! Чувство природы в ваших стихах необыкновенно тонко, живо и верно. И это не сочинительство, свойственное, увы, некоторым авторам. Сравнения человеческого мира с родственным ему миром природы никогда у вас не бывают натянуты и холодны. Не риторика, не сочинительство характерны для лучших ваших пиес, а неподдельность вдохновения и счастливая смелость мысли и — почти пушкинская красота оборотов.
Тургенева теперь нельзя было остановить. Да Фёдор Иванович и не старался это сделать. Он, напротив, всем своим видом как бы выражал явную отрешённость по отношению к предмету разговора. Просто иногда прислушивался к тому, что говорил Тургенев, но воспринимал сии слова как не относящиеся к себе лично. Они ему казались интересными сами по себе, по своей неожиданной форме, но к нему якобы не имеющими совершенно никакого касательства.
— Вы согласны со мною, — продолжал между тем свои мысли вслух автор «Записок охотника», — что из отрубленного, высохшего куска дерева можно выточить какую угодно фигурку? Так ведь? Однако никогда не вырасти на том суку свежему побегу, не раскрыться на нём пахучему листку, как ни согревай его весеннее солнце. Горе поэту, который захочет сделать из своего живого дарования мёртвую игрушку. У вас же почти каждое стихотворение как огненная точка: начинаясь мыслию, оно вспыхивает глубоким чувством, взятым из мира души или природы, проникается им и проникает тем самым в наше, читательское ощущение. Как же такой талант можно прятать от других, числить всё, созданное вами, простите меня великодушно, по кладбищенскому реестру? А господин Некрасов сделал обратное. Он, как бы продолжая пушкинский завет, ввёл снова ваши стихи в живой оборот.