Страсть умеет лгать
Шрифт:
— Я же сказал тебе — все кончено. Ты мне не интересна. Я тебя никогда не любил. Хватит меня преследовать!
— Митя! — ахает девчонка. И снова цепляется за его руку. — Я люблю тебя, жить без тебя не могу!
Он пытается вывернуться, но несчастная повисает на его руке, глотая слезы.
— Пожалуйста! Митенька, пожалуйста! Ты обещал!
И отлетает от размашистой пощечины,
— Пошла вон! — багровеет от злости красавчик, в котором уже нет ничего красивого. Кривится самодовольное лицо, брызжут слюной капризные губы. — Ты мне отвратительна!
Он отворачивается и быстрым шагом устремляется к сверкающим огнями стеклянным дверям бутика. И не слышит, как девчонка шепчет разбитыми в кровь губами:
— Ты обещал… Я беременна, Митя… Как же я теперь…
“Дальше! Это не я, я не мог вырасти таким!” — бьется в ушах рассерженный голос Димы.
И снова мелькают безнадежные картинки жизни маленького калеки. Иногда он выглядит года на три старше, но не больше. И вдруг меня до пронзает непереносимая догадка, что вероятности, где парализованный Дима доживет хотя бы до десяти лет, — не существует. Это так жестоко, что мне самой хочется заорать: “Хватит! Стоп!”. Но я — лишь беспомощный наблюдатель.
Если я так устала, то что сейчас происходит с Димой? Каково ему это смотреть?
И вдруг я каким-то невероятным образом слышу голос Михаила: “Для него это игра, он иначе воспринимает увиденные вероятности, не всерьез. Но он устал. Перерыв!”
Ассистентка подняла щиток с моего лица, протянула высокий стакан с укрепляющим чаем. Повернув голову, я увидела, что бледный и очень серьезный Дима в соседнем кресле пьет молочный коктейль с сиропом, а перед ним сидит на корточках Палыч и что-то говорит так тихо, что невозможно разобрать слов. Я заметила, как намокли колечки кудряшей на виске ребенка и окончательно распереживалась. Имеем ли мы право подвергать ребенка такому испытанию? Если невозможно изменить судьбу, то зачем о ней знать?
Почувствовав мой взгляд, Дима повернулся и громко отчеканил:
— Если в том кино обо мне не будет тебя, мам Эль, то я больше не стану его смотреть.
— У него дар, точно вам говорю, сэр, — пробормотал Палыч, встав с корточек. — А значит, существует вероятность, где он…
— Стоп, — оборвал его управляющий. И тихо добавил: — Не сбивайте поиск. Выбор должен быть чистым. И окончательным, — на этих словах он почему-то взглянул на меня так пронизывающе, что я поежилась от озноба. На что он намекает? Что хочет сказать? Ведь сейчас Дима выбирает свое будущее, свое место в Мультивселенной. Разве нет?
— Понимаю — кивнул Палыч. — Держись, малыш, держись за себя! и, потрепав мальчика по вспотевшей кудрявой голове, отошел в сторону.
Михаил улыбнулся, смягчив лицо, и скомандовал:
— По коням!
Я
Я уже не столько вглядываюсь в мелькающие перед глазами картины вероятностей, сколько погружаюсь в себя, чувствую как во мне нарастает протест и оглушительно бьется сердце, грозя взорвать изнутри грудную клетку.
И внезапно что-то происходит, словно с оглушительным звуком лопается струна, устав от беспросветной безнадежности. И меня охватывает радостное предчувствие. И созвучно с ним, через миг, прорвав какую-то толстую, в сотни, тысячи жизней, плотную как стена связку реальностей, мир меняется так, словно капсула с “камерой” перескакивает в иную вселенную.
“Стой! — выдыхает в моих мыслях Дима.
Камера послушно замирает на вырванной из череды вероятностей картинке, приближает ее и оживляет.
— Мама! — кричит белокурый кудрявый мальчик с синими глазами и ямочками на пухлых розовых щеках и бежит куда-то, распахнув руки как крылья. Он чуть младше Димы, но может быть, это лишь на контрасте непривычно счастливых детских глаз с тем умудренным страданиями взглядом племянника, к которому я привыкла. — Мамочка вернулась!
— Куда, пострел! Осторожно, сынок, никуда теперь наша мама от нас не денется! — смеется позади мужской голос, и невидимый зритель, чьими глазами я смотрю на сцену, оглядывается на обладателя смутно знакомого баса.
У меня перехватывает дыхание. Это же Эдик! Ненавистный Эдик! С огромным букетом белых роз, белозубой улыбкой и таким сияющим взглядом, какого я никогда, никогда, никогда у него не замечала. Он, раскинув руки как для объятий идет вслед за мальчиком и смеется:
— Идите скорее к нам, наши девочки!
Камера, мимо которой он проходит (или наблюдатель), поворачивается за ним, и я успеваю заметить на ступенях лестницы явно больничного здания почти незнакомую, красивую женщину в изящном платье и соломенной шляпе с полями, обнимающую за талию более юную копию себя. Мать и дочь. Моя живая и прекрасная мама Анжелика Андреевна и я — бледная, с полураспущенной косой и невероятной радостью в синих очах. И с большим свертком на руках, украшенным кружевным уголком и пышным розовым бантом. Сверток дергается и разражается пронзительным писком.