Страсть Волка

Адьяр Мирослава

— Я понимаю ваши сомнения, дорогая, — Альгир сжимает мою руку в теплой ладони и мягко поглаживает кожу большим пальцем. — Но, к сожалению, мне придется предстать перед правителем по срочному делу, сразу же после церемонии. И добраться в срок отсюда будет проблематично.

— Капитан Альгир!

Я не успеваю ничего ответить, как к нам подлетает матушка — белоснежное облако оборок и кружев — она сверкает ослепительной улыбкой и распространяет вокруг цветочное благоухание, в котором угадывается тонкий дух старой болезни. Белоснежная кожа

лица сильно напудрена, чтобы скрыть россыпь темных пятен, покрывающих ее щеки и шею.

Лихорадочный блеск лиственно-зеленых глаз одновременно и пугает, и вызывает жалость, но я не смею ни жестом, ни словом показать, как мне страшно и тошно видеть ее такой… угасающей.

Все будет хорошо.

Все обязательно будет хорошо!

Альгир — человек слова. Он обещал помочь.

Матушка подхватывает капитана под локоть и тянет его в дом, а я так и стою в центре дорожки и смотрю на цветок, зажатый в дрожащей ладони.

“…я совершенно безобиден”.

Губы кривятся в кислой улыбке, а в груди стягивается холодный тошнотворный комок неопределенности, который я никак не могу распутать.

Разве вы не знаете, капитан, что ландыш — смертельно ядовит?

Разумеется, матушка не отказывает. Лепечет что-то тихонько, кокетливо поправляет выбившуюся из прически прядь волос и то и дело касается кончиками пальцев руки Альгира. Воздушная, невесомая и нереальная, она, как никогда, далека от меня в этот момент. Я чувствую себя камнем, на котором весело щебечет беззаботная птица.

Даже если с небес свалятся обе луны, то ее решительное: “Конечно-конечно, капитан, все, что захотите” — не изменится ни на одно слово. Я пытаюсь возражать — очень деликатно, конечно, но настойчиво, ведь это поместье — мой дом.

Моя единственная крепость, где все знакомо и привычно.

Необходимость проводить церемонию в чужом замке пугает, но разве я могу что-то изменить?

Матушка только раздраженно цыкает, взмахивает рукой, как крылом, и лучезарно улыбается капитану, будто мои слова — досадный шум.

— Нам придется уехать раньше, чтобы подготовить все к вашему приезду, — Альгир говорит мягко, как с ребенком, его взгляд искрится лукавством.

— Не переживайте, капитан! — чирикает матушка, а я едва сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. — Нанна! Надеюсь, у тебя все готово?

Можно подумать, у меня столько вещей, что на их сбор придется потратить несколько дней.

— Да, мама, — тихо отвечаю я и стараюсь смотреть перед собой и не сталкиваться взглядом с женихом. Кто знает, как он воспримет мое недовольство, что скажет и не сочтет ли это капризом избалованного ребенка.

Смотрю в сторону, туда где пышно цветут темно-синие бархатные гортензии — гордость и радость матушки — и в голову приходит мысль, что у незнакомца из сна глаза были такого же оттенка.

Воспоминание бьет по щекам раскаленным стыдом и скручивает живот, выворачивает меня наизнанку и заставляет сбиться с шага. Всего на мгновение, но мне кажется, что

все обязательно это заметят, однако никто не обращает внимания. Альгир все еще прислушивается к матушке, а она рассказывает ему какую-то нелепую чушь.

По большей части слухи и сплетни, в которых ни капли правды.

С трудом отрываюсь от цветов и бреду вперед, как в тумане, не в силах глубоко вдохнуть или отбросить непрошенные воспоминания. На языке перекатывается вкус чужих поцелуев, кончики пальцев покалывает от одного невыносимого желания — коснуться раскаленной, как песок пустыни, кожи незнакомца.

Наваждение какое-то!

“Скажи мне “да”, Нанна”.

Я не могу!

До меня, как сквозь вату, долетает восторженный голос матушки и тихий рокочущий ответ Альгира.

О чем они говорят?

Приди в себя, Нанна! Соберись!

— Прекрасно! — матушка хлопает в ладоши и вспархивает вверх по лестнице к двери, ведущей в гостиную. Я уже слышу перезвон тарелок и крохотных чайных чашек из тончайшего фарфора, приготовленных и оттертых от пыли специально к визиту капитана.

Прикрыв глаза, я глубоко вздыхаю и молюсь о терпении, чтобы выдержать сладкое до приторности щебетание и невозможный, полный гроз взгляд жениха.

Остаток дня быстро превращается в какой-то кошмар наяву, и на закате я уже готова вскочить на коня и нестись навстречу солнцу, подальше от пристального, невыносимого внимания матушки, которая беспокоится совершенно по любому поводу и проверят все по тысяче раз. Она перекладывает мои вещи так и эдак, неодобрительно рассматривает белье, цыкает, причмокивает и переступает с пятки на носок, доводя меня до состояния близкого к слепой ярости.

“Она просто нервничает, — успокаиваю себя я. — Я же знаю, как болезнь сказывается на ее эмоциональном самочувствии. Перетерпи, сцепи зубы, дождись отъезда — и вздохни спокойно”.

Спокойно, как же! Почему мне все время кажется, что я иду прямо в пасть к голодному льву?

Все смешивается в кашу, проносится перед глазами размытыми картинками, обрывками фраз, всхлипами матушки, которая в последний момент поддается тревоге и будто впервые понимает — дочь вот-вот уедет и после церемонии мы будем видеться разве что по большим праздникам, если вообще будем. Слишком неспокойно стало вокруг: Кидонию раздирают конфликты. Двенадцать великих островов готовы вцепиться друг другу в глотки при любой удобной возможности.

Я едва ли слышу прерывистый шепот матушки, когда она порывисто обнимает меня и чмокает в щеку. Закат окрасил ее лицо красным, как и хрустящий снег под нашими сапогами, и я тяжело сглатываю, чувствуя — вот он, дурной знак. Безмолвный запрет на это путешествие.

Но что я могу сделать? Ничего.

Устроившись в седле, я бросаю на поместье прощальный взгляд, и мне кажется, что в окне моей комнате кто-то стоит.

Зыбкая, размытая тень, которая рассматривает меня и держится тонкой рукой за горло, будто зажимает рану.