Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь
Шрифт:
«Тра-та-та» перемежались воплями и криками, теперь Чернозуб видел размалеванных Кузнечиков, потрясавших в воздухе ружьями. Их было куда больше, чем небольшой отряд.
Что-то подняло их на ноги или, точнее, посадило в седла.
Чернозуб был почти рад. Теперь, по истечении нескольких недель, когда до Нового Рима оставался последний бросок, среди вооруженных Кочевников ощутимо стало сказываться напряжение, которое давало о себе знать и во всей атмосфере папского крестового похода. По мере того как мощный, почти полуторатысячный отряд день за днем полз на восток, в прерии все чаще встречались перелески; они становились все многочисленнее, все гуще и длиннее, пока в один день — и Чернозуб запомнил его, этот
Когда страна высоких трав кончилась и пошли леса, воины стали опасаться, что столкнутся с сопротивлением со стороны тексаркских войск, которые, предположительно, Ханнеган оставил, чтобы охранять подходы к Святому Городу. Но ничего не произошло. Войска ожидали, что им окажут сопротивление полуоседлые фермеры-Кузнечики и те поселенцы, которые велением Филлипео обосновались среди них. Ничего не было. Передовые конные патрули не находили ничего, кроме брошенных ферм, сожженных или догорающих амбаров; скот был перебит или угнан, оставив после себя только следы и кучи еще теплого навоза. Бревенчатые дома были сожжены или ограблены, маленькие домики печально глядели пустыми глазницами окон и дверных проемов. Кузнечикам доставляло особое удовольствие битье стекол, и их отсутствие вызывало у них растущее нетерпение. Эти подлые пожиратели травы или сами побили их, или забрали свои окна с собой.
Новый кардинал оставался столь же неизменно привязан к своему ветхому фургону, как в бытность простым монахом, но несколько раз Чернозуб оставлял свои горшки и кастрюли и отправлялся осматривать брошенные дома, надеясь — хотя он никогда не признавался в этом даже самому себе, — что, может быть, ему удастся найти следы Либрады, своего маленького кугуара-уродца, которая удрала, не дожидаясь, когда хозяин сам даст ей свободу. Но Либрада не ела мертвечину, а те несколько фермеров и их семьи, которые попались Чернозубу на глаза, были мертвы. Несколько раз он был свидетелем, как группы верховых Кочевников, распевая похоронные песни и уверенно держась в седлах, углублялись в гущу леса — на первых порах они откровенно волновались, но затем в них появилась уверенность, переходящая в скуку. Сельская местность вокруг Нового Рима обезлюдела. Тут не было ни воинов, с которыми можно было драться, ни женщин, которых можно было насиловать или хотя бы защищать от насилия. Здесь не было ничего, кроме деревьев, бессловесных как лошади и недвижимых как трава. Фермеры — многие из них были родом из Кузнечиков — оставили свои фермы, и если даже Ханнеган оставил тут войска защищать город, тоже куда-то исчезли.
Кто-то говорил, что фермеров угнали военные. Раненый старик, которого нашли на полу амбара и притащили в лагерь, где он и скончался, успел рассказать папе и его курии, что именно тексаркские солдаты перебили окна в его доме, подожгли поля его и соседей, но Чернозуб решил, что он врет. По крайней мере, в чем-то. В военные времена искренность была столь же редка, как и красота. И то и другое появлялось случайно, в неожиданных местах — как блик солнца на пуговице одежды трупа.
Тра-та-та.
Надо было что-то делать наконец. Чернозуб чувствовал, что в нем живут два человека: один боялся этого возбуждения, а другой наслаждался им; один неторопливо спускался по склону холма к пасущимся лошадям, а другой, притормаживая, зарывался пятками в мягкую землю. Ему нравилось на вершине холма, ибо тут он возносился, или почти возносился, над верхушками деревьев. Спускаться к ним было почти тем же самым, что спускаться в тюремный подвал.
Тра-та-та. По крайней мере один из выстрелов был настоящим. Похоже, что разведчики обнаружили главные силы Тексарка и сегодня разразится сражение. Ему предстоит развернуться
Лагерь пропах дерьмом и дымом. От него несло зловонием лихорадки Хилберта, тошнотной пустотой кишечника, которую ощущали, кроме Чернозуба, не менее трети лагеря — и Кочевники, и христиане. Запах был особенно силен в тех местах, где заросли высокой травы приближались к деревьям, где мир Пустого Неба исчезал в переплетении ветвей плотной стены стволов. По мере того как крестовый поход папы приближался к Новому Риму, становилось все больше грязи и раздавленных в темноте куч дерьма. Мать Церковь возвращалась домой.
Тра-та-та!
Внизу в лагере продолжали полыхать огромные ночные костры. Бревна, огромные, как трупы, трещали и дымились, столь же неохотно, как и трупы, занимаясь огнем. Здесь, в лесистой меткости, все было пропитано сыростью. Подол рясы, скользивший по высокой траве, промок. Чернозуб присоединился к толпе, собравшейся вокруг ямы с костром в центре лагеря. Тут смешались в единую массу люди, кони и собаки. Многие бойцы подтянулись сюда от небольших лагерных костров Диких Собак и Кузнечиков, держась поближе к Ксесачу дри Вордару и его личной страже. Воины Кочевников, толпясь вокруг костра, поплевывали в него, делая вид, что стреляют в непроницаемый серый полог нависшего над ними неба. Похоже, что снова собирался дождь, который мог зарядить и на неделю.
Держа в руках свое многозарядное ружье, из-за деревьев вышел вождь Кузнечиков Элтур Брам и присоединился к шаману в причудливой шляпе, который, скрючившись, сидел на белом муле.
Тра-та-та.
Подозрительным было отсутствие папы, но в компании присутствовал небольшой отряд папской гвардии. Он прибыл на лошадях какого-то странного вида. Ружья у них были точно такие же, как и у вождя Кузнечиков. Чернозуб с удивлением заметил среди них Аберлотта.
— Не будьте столь грустны, ваше преосвященство, — сказал пухлый студент из Валаны; ружье он держал с умелой сноровкой.
— Куда ты направляешься? — спросил Чернозуб, не обращая внимания на сарказм своего старого друга.
— За сухарями, — Аберлотт показал на очередь, с самого утра выстроившуюся у фургонов; в ней стояли и Кузнечики, и Дикие Собаки — все как один вооруженные. — Идем.
В этой очереди уже стоял Вушин, он же Топор, который, потеснившись, пропустил Аберлотта и Чернозуба вперед. Чернозуб знал, что это было общепринятой практикой у Кочевников, когда каждый человек тащил за собой вереницу друзей и родственников. Если он вставал в очередь, то, можно считать, с ним вставали и все остальные.
— Доброе утро, Топор.
— С добрым утром, кардинал Нимми. Почему такой печальный?
«Неужели у меня в самом деле такой грустный вид?» — подумал Чернозуб. Он пожал плечами. Может, дело в болезни. Казалось, она не отпускает его уже несколько лет, хотя, судя по меткам, которые он делал в фургоне, недомогал он всего две недели.
— Может, из-за войны, — сказал он. — Война всегда наводит печаль.
— Кое на кого, — уточнил Аберлотт. Он откинул длинные пряди волос и, словно на счастье, коснулся корявого отростка хряща в том месте, где его ухо было стесано тексаркским кавалеристом.