Страсти по мощам
Шрифт:
Кэдваллон и Передар, стоявшие по обе стороны у изголовья, тщетно старались хоть как-то ее успокоить. Стоило отцу открыть рот, как она обрушивалась на него с яростными упреками, крича, что он не верит в собственного сына, если считает правдой эти дикие бредни, что бедного мальчика, наверное, опоили каким-нибудь зельем, вот он и оговорил себя, что отец должен был вступиться за сына и не допустить, чтобы люди приняли эти россказни на веру, потому как ясно, что здесь не обошлось без колдовства. Когда же Передар попытался убедить ее в том, что сказал правду, потому что желает исправиться, и ей придется с этим смириться, матушка ответила на это новым фонтаном слез и разошлась еще пуще, истошно завопив, что родной
Бедный отец Хью вознамерился было прибегнуть к авторитету своего духовного сана и потребовал, чтобы она проявила подобающее христианке смирение, как уже сделал ее сын, исповедавшись в своем прегрешении и выразив готовность понести наказание, но госпожа Брэнуин истерично заверещала, что она-то всегда была доброй христианкой, чтила Господа и закон, сына учила только хорошему и не может смириться с тем, что втоптано в грязь ее доброе имя.
— Матушка, — промолвил вконец измочаленный и вспотевший Передар, которому, похоже, и на похоронах Ризиарта пришлось не так тяжко, — о тебе же никто дурного слова не сказал, да и не скажет. Что я натворил, то и натворил, и расхлебывать это — мне, а не тебе. Ни одна женщина в Гвитерине тебя не осудит.
Горестно застонав, несчастная женщина заключила сына в объятья и поклялась, что сумеет защитить родное дитя и не допустит, чтобы к нему отнеслись чересчур строго. Юноша, терпение которого было на исходе, стал вырываться, и в награду услышал, что он бесчувственный негодяй и желает ее смерти. Вслед за этим госпожа Брэнуин разразилась истерическим душераздирающим смехом.
Брат Кадфаэль взял Передара за рукав и решительно отвел его в угол комнаты.
— Парнишка, ежели у тебя есть хоть капля здравого смысла, скройся с глаз, а то ведь ты только масла в огонь подливаешь. Если бы никто не обращал на нее внимания, она, глядишь, давно бы утихла, а теперь так распалилась, что самой ей с этим не совладать. Ты мне вот что скажи: те два брата, что ночуют у вас, сейчас здесь или ушли с приором?
Уставший от всего этого шума и гама, юноша рад был услышать простой и ясный вопрос.
— Они сюда, наверное, и не заходили, а то бы я их увидел. Должно быть, отправились прямо в церковь.
И то сказать — ни Жерому, ни Колумбанусу и в голову не пришло бы пропустить вечерню, да еще в столь достопамятный день.
— Ну да ладно, покажи-ка мне тогда, где они ночуют. Брат Колумбанус на всякий случай прихватил с собой в дорогу флакончик моего макового отвара, и он, скорее всего, остался в его суме — не потащил же он эту склянку в церковь. Насколько я знаю, сейчас у него нет нужды в этом снадобье — здесь, в Уэльсе, его видения обходятся без судорог, не то что дома. Зато нам оно может пригодиться.
— Что это за средство? — заинтересовался Передар. — Как оно действует?
— Оно усмиряет страсти и снимает боль — как телесную, так и душевную.
— Это бы и мне самому не помешало, — молвил Передар с горькой усмешкой и повел Кадфаэля к одной из прилепившихся изнутри к частоколу хижин.
Гостям из Шрусбери предоставили лучшее помещение, какое можно было найти в усадьбе. В комнате стояли два низких топчана и сундук, освещалась она тростниковой лампадой. Своих пожитков у монахов почитай что и не было — все необходимое они хранили в кожаных сумах, и две такие сумы висели на вбитых в бревенчатую стену гвоздях. Брат Кадфаэль открыл сначала одну из них, потом другую, и во второй нашел то, что искал. Он вытащил из сумы и поднес к свету небольшой флакончик из зеленоватого стекла. Еще не успев взглянуть на него, монах с удивлением почувствовал, что сосуд гораздо легче, чем можно было ожидать. Присмотревшись, Кадфаэль обнаружил, что склянка,
На какой-то момент монах оторопел, молча уставясь на склянку. Может быть, Колумбанус воспользовался снадобьем, чтобы предупредить приближающийся припадок? Но почему же он ни словом об этом не обмолвился? Да и не было в его поведении признаков того безмятежного спокойствия и умиротворенности, которые вызывает маковый отвар. А той дозы, какой недоставало в склянке, было довольно, чтобы раза три предотвратить приступ, и ею можно было надолго погрузить человека в сон. Помнится, один человек как раз и заснул, когда должен был нести бдение, и причем надолго. В день смерти Ризиарта сам Колумбанус нарушил свой долг, а после этого так каялся и сокрушался. Но ведь именно Колумбанус держал у себя это снадобье и знал его действие…
— Что дальше делать будем? — спросил Передар, озадаченный затянувшимся молчанием монаха. — Если эта штука невкусная, тебе будет не так-то просто уговорить матушку ее выпить.
— Отвар на вкус сладкий, только вот осталось его немного. Надо будет добавить в него чего-нибудь приятного и успокаивающего. Ступай-ка и принеси кубок крепкого вина — посмотрим, что получится.
А ведь в тот день они захватили с собой вино, — вспомнилось Кадфаэлю, — дневную порцию на двоих, Колумбанус его наливал, он же и нес. А для себя он взял бутыль с водой, поскольку дал зарок не прикасаться к вину до успешного завершения нашей миссии. Стало быть, повезло Жерому — ему досталась двойная порция.
Брат Кадфаэль на время отмахнулся от этих неотвязных мыслей — пора было приниматься за дело, не терпящее отлагательств. Передар поспешил выполнить, что ему было велено, но вместо вина принес медовый напиток.
— Если она станет упрямиться, упросить ее выпить медку будет полегче — она его больше любит. Он к тому же и покрепче, чем вино.
— Пожалуй, это даже лучше, — согласился Кадфаэль, — в медке вкус макового отвара почти не почувствуется. А теперь, паренек, заберись куда-нибудь подальше, сиди там смирнехонько и на глаза ей не попадайся — это лучшее, что ты можешь сейчас для нее сделать, да и для себя самого — видит Бог — тоже, денек-то у тебя выдался нелегкий. И не убивайся ты так по поводу своих грехов, какими бы черными они ни казались, — поверь, что трудно сыскать исповедника, которому не случалось бы, и глазом не моргнув, выслушивать куда более страшные признания. Это ведь тоже гордыня — считать, что твой грех так велик, что не осталось надежды на искупление.
Передар молча смотрел, как растворялся в медовом напитке густой, тягучий сироп, который Кадфаэль тоненькой струйкой вливал в кубок. Потом он промолвил тихонько:
— Вот что странно: я ни за что не поступил бы так гадко с ненавистным мне человеком.
— Ничего странного тут нет, — отрезал Кадфаэль, взбалтывая свое снадобье, — человек, ежели ему муторно, может Бог весть до чего дойти, а больше всего достается как раз близким — понятно ведь, что они его все равно простят.
Передар до крови закусил губу:
— Он и вправду меня простит?
— Ясно как Божий день! А теперь, парень, скройся с глаз и не донимай меня больше дурацкими расспросами. Отцу Хью сегодня не до тебя, у него полным-полно дел поважнее.
Передар послушно удалился, и что ему было сказано, выполнил на совесть: куда бы он там ни спрятался, Кадфаэль его в этот вечер больше не видел. По натуре-то он был неплохим парнем, и когда зависть и ревность толкнули его на низкий поступок, сам себе сделался противен. Какие бы покаянные молитвы не назначил ему отец Хью, Передар будет возносить их с таким искренним пылом, что небеса вряд ли останутся глухи. Какие бы тяжкие труды ни стали его епитимьей, они лишь закалят юношу, и это испытание послужит ему уроком на всю жизнь.