Страсти по рыжей фурии
Шрифт:
– Я люблю смотреть на небо, – произнес голос с экрана без всякого выражения – Мельников глядел куда-то в сторону от камеры. – Там облака. Ле нюаж... Помните, у Толстого, когда Пьер разговаривает с французским офицером? Это нежность, любовь... Или еще у Тургенева, в одной из его повестей – облака были похожи на паруса, под которыми Клеопатра ехала к Антонию. Или Антоний к Клеопатре...
– Вы помните, что с вами произошло? – спросил чей-то знакомый голос, вероятно – того самого Игорька.
– Я убил человека, – без всякого выражения,
– Зачем?
– Так получилось. Вы хотите знать, раскаиваюсь ли я? Да, раскаиваюсь. Мне надо было самому умереть. Вас когда-нибудь предавали?
– А почему вы убили того человека?
– Не знаю. Так получилось.
– Вас кто-то спровоцировал, кто-то заставил вас сделать это?
– Меня? Нет. А может быть, да... Собственная глупость!
– Из ревности?
Серж засмеялся холодным, автоматическим смехом.
– Знаете, была такая прелестная девочка, рыженькая, вся в веснушках – сама весна, радость... Она прелестно танцевала с этим... с Грибовым, кажется. Потом я узнал, что она всю жизнь любила только меня, с самого детства. Ле нюаж... Я не мог не откликнуться, тем более... Вас предавали когда-нибудь?
– Откуда вы узнали, что она вас любит? – спросил голос, снова игнорируя вопрос Сержа.
– Она сама сказала. Да и другие...
– И вы решили убить своего соперника. Это она попросила вас?
– Попросила? Какие глупости! Она была, как эти облака, – сама нежность, ничего подобного не могло сорваться с ее уст. Она – как поэзия, далека от всего земного, она даже от меня ускользала, потому что я был самый обычный, а ее любовь ко мне – Любовь с большой буквы, ни одного намека на земные категории. Наверное, я очень разочаровал ее своим поступком.
– Вы хорошо все помните – как все произошло? Что было до того?
– О да. Как раз перед тем я был у одного человека, мы говорили о ней, о Тане – так звали мою примаверу, мою девочку-весну. Об ее оторванности от земной жизни, о том, как трудно ей принять решение, что надо помочь ей, сделать все за нее...
– С кем вы говорили? Вы говорили об убийстве?
– Да нет же, господи... Я говорил с одной знакомой, и только о ней, о Тане, и ни о чем другом. Но я решил все сделать по-своему – у меня был такой большой нож, охотничий... Когда я жил в Кении с родителями, в детстве, его подарили отцу местные жители. Вы были когда-нибудь в Африке?
– Значит, это ваше решение? Только ваше?
– Как вы мне надоели с дурацкими вопросами! – утомленно и раздраженно протянул Серж. – И я тоже дурак, меня совершенно справедливо сюда посадили. Зайдите в другую палату, там живет один мужчина – он задушил свою соседку и месяц жил рядом с трупом – мерзкая, мерзкая история, как раз для вас, для журналистов...
Серж вдруг уронил голову на руку и заплакал, судорожно вздрагивая плечами.
– Дальше какая-то ерунда, – тихо сказал Алексей, выключая изображение. – Он стихи читает.
«Ле нюаж... облака. Сама
– Какие стихи?
– Пастернак, Блок, Мандельштам. Будешь дальше смотреть?
– Нет.
Я встала, прошлась по комнате. Алексей неотрывно смотрел на меня, ловя каждое мое движение.
– Что же ты молчишь? – наконец нетерпеливо спросил он.
– А что я должна говорить?
Он подошел, взял меня за руки.
– Теперь ты убедилась, что ни в чем не виновата? Ты казнила себя из-за неосторожно брошенной фразы, а он даже не помнит ее. Решение возникло в нем случайно, без чьего бы то ни было участия, он просто больной человек...
– Разве дело во фразе? – равнодушно ответила я. – Она – так, мелочь. Я позволила Мельникову поверить, что люблю его. «Она всю жизнь любила только меня, с самого детства!»
– Но, Таня, я не хочу, чтобы ты...
– У меня голова болит, – сказала я. – Поговорим завтра. У меня очень голова болит...
– Ты мне позвонишь, правда?
– Да, завтра. Мы еще с тобой поболтаем.
– Я буду ждать, – серьезно ответил он.
– И забери эту кассету с собой, а то, боюсь, я не выдержу и стану слушать, как Серж читает стихи, – и сама лишусь рассудка...
Когда он ушел, я села в кресло перед выключенным телевизором и надолго задумалась. Алексей, конечно, очень славный человечек – затеял расследование ради меня... Но какой в этом смысл? Никакого. Ничего не изменилось, моя вина не стала меньше, Митю к жизни не вернешь. Но что-то тут такое есть... что-то неуловимое...
«Как раз перед тем я был у одного человека, мы говорили о ней...» – это Серж о Шурочке. Да, я очень хорошо помнила, что после первой встречи со мной на липовой аллее тем самым днем Серж собирался к Шурочке. Сколько раз я потом жалела, что не позвонила ей сразу же с просьбой образумить Сержа! Мелочи, мелочи... их было столько... Если б обратить внимание хотя бы на самый ничтожный пустяк, изменить его, то, возможно, Митя до сих пор был бы жив. Но все сложилось одно к одному, карты уже не перетасуешь...
«Вас когда-нибудь предавали?» – это он снова о ней, о Шурочке. Сумел ее простить, но предательства не забыл. Не хотел, чтобы его и второй раз предали. «У меня был такой большой нож, охотничий... Вы когда-нибудь были в Африке?» Серж совсем не злой, раз сумел простить Шурочку и даже считал ее особенной, умной, спрашивал совета...
Она бросила Сержа, когда узнала, что он безнадежно болен? Когда-то я была в этом уверена, хотя в последнюю нашу встречу Шурочка сказала, что рассталась с Сержем из-за другого мужчины. Так знала или нет? А если знала, что у Мельникова не все в порядке с головой, какого черта она мне его сватала... Обычная женская вредность, в которой ничего особенного нет. Так знала или нет? Я почувствовала раздражение... Она назвала меня «графиней Дракулой» и обвинила во всем – в смерти Мити, в несчастной судьбе Сержа...