Страсти
Шрифт:
– Ага, - сказала, не скрывая злорадства, - уже знаю: должен кого-то убить. Может, меня? Потому и прибежал на рассвете. Не мог дождаться утра.
Рустем упал на колени, тупо мыча, пополз к ней по ковру.
– Ваше величество! Мама!
Роксолана брезгливо отодвинулась от своего зятя.
– Какая же я тебе мать?! Хочешь напомнить, что отдала тебе свою дочь? Так знай же - не я отдала Михримах, а султан. Убийца хотел иметь своим зятем тоже убийцу. Разве не ты убил Байду? А я если и имела еще после того какие-то надежды на твое очищение, то только потому, что у тебя славянская душа. Но теперь знай: человек может разговаривать на том же языке, что и ты, а быть величайшим преступником. Язык не имеет значения. А
– Ваше величество, умоляю вас, выслушайте своего раба!..
В самом деле раб, и все здесь рабы, может, и сам султан тоже раб, только она свободна, потому что не поддавалась никому и ничему и не поддалась. Не боялась ни угроз, ни предсказаний. Когда солнце будет скручено, когда звезды облетят, и когда моря перельются, и когда зарытая живьем будет спрошена, за какой грех она была убита, - может, лишь тогда узнает душа ее, что приготовлено ей на этом свете. Но нет! Клянусь движущимися обратно, текущими и скрывающимися, и ночью, когда она темнеет, и зарей, когда она дышит, - буду бороться даже с безнадежностью, чтобы самой смерти навязать высокий смысл жизни, как зерно, которое умирает, чтобы жить снова и снова неистребимо, вечно.
– Кровь на тебя и на твоего султана падет, как листья на землю!
Сказала это или только подумала? Как бы там ни было, Рустем зашевелился неуклюже, готов был бы съежиться от ее взгляда и ее слов.
– Ваше величество! Моя ли в том вина? Слепым зеркал не продают. Пришел человек, сказал, донес.
– К кому пришел?
– Ко мне. К султанскому уху не был допущен. Ну, а без провожатого не дойдешь даже в ад.
– Выбрал тебя в провожатые?
– Ничтожный евнух с кухни. Я отправил его в ад. Но весть уже была во мне. Что я мог, ваше величество? Такое преступление. Измена. Я был благодарен аллаху, что он избрал меня оружием. Если бы можно было знать! Сердце как стеклянный дворец, лопнет - уже не склеишь.
Она поморщилась:
– Мог бы и не упоминать о своем сердце.
Но Рустем должен был выговориться, как будто надеялся очистить душу.
– Когда стоит большая мечеть, не надо молиться в малой. Я бросился к его величеству султану. Ведь тот подлый доносчик сказал, что заговор против падишаха затеял Ахмед-паша.
Заговор против падишаха. Заговор, заговор, заговор... Не надо было брать ей Ахмед-пашу. Не к каждому дереву прислонишься.
– И что же?
– непроизвольно спросила зятя.
– Ахмед-паша попытался хитрить и тут. Поставленный перед султаном, взял всю вину на себя, упал на колени, молил о наказании и прощении. Мерзкие хитрости, как всегда у этого человека. Но когда спустили его в подземелье Топкапы, пришел туда сам падишах, и начали дробить этому хитрецу кости, Ахмед-паша выдал...
Рустем-паша умолк и начал вытирать пот на лице.
– Кого же выдал? Меня?
– спокойно спросила Роксолана.
Рустем-паша молчал.
– Кого еще?
– резко допытывалась она.
– Шах-заде Баязида, - шепотом ответил дамат.
– Больше никого?
– Больше никого, ваше величество.
– И тебя прислали убить меня?
– Я прибежал сам.
– Убить?
– Ваше величество, сказать!..
– Не испугался, что будешь наказан?
Он молчал и корчился на ковре.
– О Баязиде что знаешь? Не было никаких повелений?
– Не было.
– Хорошо. Береги Михримах. Может, хоть моя смерть поможет тебе.
– Ваше величество! Я помогу вам.
– Иди прочь! Сама встречу султана и его убийц.
– Ваше величество!..
– Иди!
Только теперь наконец могла признать, что осталась одна на всем белом свете. Еще день-два тому назад ей казалось, что может стать всемогущей и осуществить все, о чем думалось и не думалось, и ничто уже
– теперь должна была убедиться, что какая-то неведомая сила гонит ее к гибели, точно так же, как и тех зверей, - зрелище жалкое и унизительное.
Перебирала годы, проведенные в неволе, в золотой клетке султанского дворца, видела себя несчастной девушкой, которая пыталась пением и танцами отгородиться от ужасов жизни, покорив молодого султана своей игрой и привлекательностью. Потом стала отборной самкой, которая каждый год дарила падишаху по сыну и стлалась на зеленых покрывалах его ложа, будто молодая трава, которую топчут и топчут с безжалостным наслаждением. Наконец мудрость, которая всегда была с нею, мудрость, посеянная еще в родительском доме, восторжествовала и начала давать щедрые плоды, а плоды мудрости бывают и сладкие, и горькие. Ей выпало испить до дна чашу горечи. Что ж, она не испугается, не отступит. По ночам мы блуждаем по кругу и сгораем в собственном пламени. Проклинать врагов? "Да исчезнут, как вода протекающая... Да исчезнут, как распускающаяся улитка; да не видят солнца, как выкидыш женщины". А что проклятье? Ветер, который летит и не возвращается. Она и сама теперь как дуновение ветра, как всплеск мысли во тьме небытия, - не станет ее, а мысль будет жить, будет биться, взлетать над всем сущим на невидимых крыльях ее страданий и любви ее сердца.
Неожиданно для самой себя Роксолана хлопнула в ладоши и служанке, которая появилась в покое, велела принести письменный прибор. Потом тут же забыла о своем велении, долго купалась в теплой розовой воде, разглаживала перед зеркалами еле заметные морщинки в уголках глаз, медленно водила ладонями по своим шелковистым бедрам, любовалась стройными, крепкими ногами. Постарайся обрести ноги, которые помогли бы тебе спастись в день Страшного суда. Смех и грех! Неужели она должна умереть еще сегодня? И больше не будет жить это тело, словно гиацинт из одиноких султанских снов; и это лоно, словно топаз огненный; и эти глаза, словно сапфиры немощи и боли; и эти уста, словно холодный рубин? Зато освободится ее душа, вознесется, словно бриллиант, что был брошен в грязь улиц и дорог, а потом поднят оттуда рукой Высочайшей. Слышишь, султан? Разводи костры, чтобы высушить свои барабаны, промокшие от слез, пролитых по убитым тобою, слез женских и детских, слез земли, неба и самого бога! И я тоже сгорю на этих кострах, и только наша любовь, пережив все твои преступления, посетит нас во тьме наших могил!
Горько улыбаясь, шептала Роксолана слова древнего арабского поэта: "О друзья! Видали ль вы когда-нибудь в жизни жертву, которая плакала бы от любви к убийце? Мы оба плакали или готовы были заплакать от любви друг к другу, и ее слеза скатилась раньше, чем моя".
Только теперь вспомнила о своем намерении написать султану и испугалась, что не успеет. Разбрызгивая воду, оставляя на мраморном разноцветном полу мокрые следы маленьких, узких ног, отстраняя служанок, которые бросились ее вытирать, нагая выскочила из купальни, съежилась на диванчике в своем обновленном зодчим Синаном покое (перед смертью, перед смертью!), отправляя свободной левой рукой сладкие орешки в рот, начала торопливо писать, не заботясь о стройности слога, лишь бы только сказать мрачному человеку в золотой чешуе все, что она хочет ему сказать. В этих словах изливался весь ее дух, который утончался, обострялся и закалялся в противоборстве с величайшим врагом ее жизни, с врагом, которого слепая рука судьбы сделала ее самым близким человеком: