Страстотерпцы
Шрифт:
— Пошли к обедне, Авдотьюшка, — сказал воевода, оглядывая супругу тоскующими глазами.
— Что приключилось-то? — спросила Авдотья Ивановна.
— Слава Богу, пока всё спокойно. Золото сними с себя, а вот шубу надень самую богатую... В церкви не оглядывайся по сторонам. Будь, милая ты моя, истинной воеводшей.
Авдотья Ивановна перекрестилась на икону Иоанна Предтечи, сняла дорогие серьги, сняла ожерелья. Из колец оставила обручальное, шубу надела кунью.
Обедня шла своим чередом, когда прибежал к воеводе денщик Никита, шепнул:
— Гетман полковника Ягана к себе позвал, велел всем русским
— Где полковник?
— В воеводской, тебя ждёт.
Под смешки и ядовитые окрики казачек уходила воеводша из церкви.
— Слёз смотри не показывай! — шепнул Юрий Григорьевич.
Авдотья Ивановна удержала в себе бабью росу, а дома было уже не до слёз. Слуги собирали пожитки.
Полковник Яган Гульц заряжал пистолеты.
— Через час мы должны покинуть Гадяч, гетман приказал передать тебе: «Если вы, русские, из города не пойдёте, казаки побьют вас всех».
— А если пойдём, так не побьют, что ли?! — закричал Юрий Григорьевич.
— Гетман на иконы крестился. Говорил: от казаков задоров не будет, только выходите вон из Гадяча скоро и смирно.
— Что ж, собирайтесь, пойду погляжу гетману в честные его глаза.
На дворе Брюховецкого Огарёв застал толпу казаков. Сказал джурам, чтоб позвали гетмана. Казаки, бывавшие с Огарёвым не в одном ратном деле, отводили глаза. Скоро Огарёв остался на широком гетманском дворе с одним Никитой.
Наконец Брюховецкий показался. Постоял на крыльце. Спустился на одну ступеньку, на другую...
— Вон пошёл из Гадяча! — закричал, наливаясь досадой.
— Такова твоя служба великому государю? — спросил Огарёв тоже криком.
— Ко мне пришли из Сечи кошевой атаман да полковник Соха. Нелюбо, говорят, нам, что москали в украинских городах засели. Только и слышим: налоги плати. Много обид у казаков на русских.
— Хлеб-то чей едите? — спросил Огарёв.
— Довольно гутарить! Уходи, воевода, пока цел. Вот тебе мой сказ и указ.
Огарёв понимал — ничего уже не переменить, но не утерпел:
— Променял ты, Иван Мартынович, славу и жизнь — на позор и смерть.
Выступили обозом, держа оружие в санях.
Городские ворота были открыты. Полусотня немецких солдат полковника Ягана Гульца прошла беспрепятственно, а перед стрельцами ворота захлопнулись.
— Гетман икону целовал, клялся выпустить нас без крови! — закричал Огарёв.
— То его думка! У нас другая! — засмеялся громадный казак Иван Бугай и ткнул в Огарёва копьём.
Воевода от тычка увернулся, копьё вырвал, но казаки уже бежали со всех сторон. Из саней пальнули по казакам.
Схватка была жаркой, но короткой. Волки перед овцами широки, а брехнёт собака — хвост поджали.
Отхлынули.
Стрельцы отворили ворота, пошли, погоняя лошадей, Московской дорогой. Соединились с отрядом Гульца.
Недалеко ушли, дорогу преградила казачья засада, из города прискакали запорожцы полковника Сохи, а с ним вся гетманская дворня. Иван Мартынович решил как можно дольше таить измену. Да и поживиться казакам было невтерпёж.
Сотня стрельцов, полсотни солдат не устояли против тысячи казаков, пьяных от горилки и крови.
Человек тридцать всё же пробились, ушли в степь. Да только немногие из них добрались до России. Сотнику Андрюшке Чуприянову повезло.
Все начальные люди, вся приказная братия, бывшие
— Ух! — орал. — Ух! Горячи! С собой хочу взять.
Достал нож и отрезал грудь. С ладони на ладонь перекинул, собак свистнул да и кинул им. И ведь многим смешно было.
Унесли Авдотью Ивановну в богадельню.
Кто оплакал бедную? Кто отомстил за поругание, за кровь?
То была плата за мир, добытый Ордин-Нащокиным для России, Польши, Украины. Плата за мечту соединить славян в славянстве, в Христе, в разуме, в любви.
Взбесился дьявол. Перед Прощёным днём взбесился. Какое может быть прощение Содома и Гоморры, где женскими грудями собак кормят... Мало кто ужаснулся в Гадяче содеянным на масленицу. Загоревали в апреле, когда царские воеводы побили казаков под Почепом да под Новгородом-Северским, разорили сёла вдоль дороги на Трубчевск вёрст на двадцать, на тридцать... После чумового пира похмелье чумовое.
«Жалуясь на бояр перед вами, братьями моими, — закидывал на Дон свою изменническую сеть боярин Брюховецкий, — перед всем главным рыцарским войском, подаю вам к рассуждению сию вещь: праведно ли Москва сотворила, что с древними главными врагами православного христианства, ляхами, побратався, постановили православных христиан, на Украине живущих, всякого возраста и малых отрочат мечом выгубить, слобожан, захватив, как скот, в Сибирь загнать, славное Запорожье и Дон разорить и вконец истребить, чтобы на тех местах, где православные христиане от кровавых трудов питаются, стали дикие поля, зверям обиталища, да чтобы здесь можно было селить иноземцев из оскуделой Польши... Мы великому государю добровольно и без всякого насилия поддались потому только, что он царь православный, а московские царики, бояре безбожные, усоветовали присвоить себе нас в вечную кабалу и неволю, но всемогущая Божия десница, уповаю, освободит нас... Москва уже не русским, но латинским письмом писать начала. Города, которые казаки, саблею взявши, Москве отдали, ляхам возвращены, и в них началось уже гонение на православных... Прошу вторично и остерегаю: не прельщайтесь их несчастною казною, но будьте в братском единомыслии с господином Стенькою, как мы находимся в неразрывном союзе с заднепровскою братиею нашею».
Ту грамоту господин Стенька не получил. Сидел хозяином в Яицком городке, грабил татар, торговал награбленным с калмыками. Собирался весною погулять за морем, в Персидской земле.
Донские казаки без господина Стеньки Брюховецкому не поверили. И слава Богу. Изменник уж так пёкся о православии, что одновременно с письмом на Дон отправил в Стамбул к падишаху Магомету большое посольство: лубенского полковника Григория Гамалея, писаря Лавринко, обозного Безпалого — бить челом о вечном подданстве Османскому царству.