Страстотерпцы
Шрифт:
Ревновал Алексей Михайлович Господа к иным векам да к евреям, коим Иегова являлся, слушал их, прощал им грехи каменные. Сколько раз к сатане липли, как мухи к мёду... Поди ж ты, иудеям — любовь, а русским — терпение.
Одно терпение от века и до скончания времён.
Поговорив со Стрешневым, подосадовав на свою досаду, решил государь окропить розы святою водой, молебен отслужить. Не погубил бы Господь цветы за умничанье. Тотчас отписал своею рукою два приказа. Первый — «ко властям Живоначальные Троицы в Сергиев монастырь к архимандриту Иосафу, к келарю старцу
22
На молебен поспел Фёдор Михайлович Ртищев. Служили в саду. Благостно было у царя на душе.
Ртищев привёз воспитаннику подарочек. Литой стеклянный шар, расцвеченный изнутри фиолетово-голубой, от густого до нежного, спиралью. Сколько ни смотри, всё равно удивительно.
Государю же поднёс известьице, и опять-таки не из приятных: в Замоскворечье, в Садовниках, где церковь Софии Премудрости Божией, прихожане сожгли новый служебник. А служит в той церкви в иные дни протопоп Аввакум. К нему многие ходят, ибо из семи просфир частицы берёт, не из пяти, как указано Никоном и духовными властями.
Алексей Михайлович никак на тот сказ не откликнулся. Иное поразило его, иное утихомирило душу и жгучее движение крови по жилам.
Царевич, поспавши после обеда, собирал землянику в дальнем углу сада. Там дикая земля, берёзки островком. Весёлое место! Лисички до того щедро родятся — ступить некуда, как по золоту ходишь. Земляника там аж чёрная, слаще изюма, съешь горсточку, а благоухаешь целую неделю.
Садовники показали государю, где его сынок. Алексей Михайлович и поспешил к берёзкам. Смотрит, стоит Алёша, к дереву спиной прислонясь, а на ладони у него — шмель. Огромный лохматый шмель! Такой если ужалит — света белого не взвидишь. Алёше ни на мал золотник не страшно, дивится на шмеля, а на лице сияние, будто от крыльев белых, ангельских. Шмель взгуднул, прошёлся по ладони и полетел себе по делам своим, по шмелиным.
Испугалось у Алексея Михайловича сердце, не посмел сыну признаться о том, что видел. Алёша же, словно ничего и не случилось, подбежал к батюшке, повёл лисичек показывать, собрал горсточку ягод, поднёс.
Тут как раз и пожаловал Фёдор Михайлович.
Молебен о цветах — радость редкая.
Всем было хорошо, каждый чувствовал ангела за правым плечом.
И в такой-то вот богоданный час Алексей Михайлович кинулся вдруг к сокольнику, к тому, что кречета Султана пускал на селезней, к Кинтилиану Тоболкину.
— Бляжий сын! Покажи руку! Как крестишься, говорю, покажи!
Сокольник, перепугавшись, протянул к царю длань с сомкнутыми вытянутыми двумя перстами. Опамятовался, присоединил к двум третий, большой.
— То-то же! Архиепископ крестится тремя, царь — тремя, а он, раб, как ему угодно. Али беду хочешь навести на своего государя? — Размахнулся сплеча,
Молебен продолжался, служил архимандрит Павел, хорошо служил, пронимал словом и вздохом. Тоболкин позабылся, внимая молитвам. Персты снова сложились по привычке, как с детства складывались, как всю жизнь. Не так уж и много лет новшествам.
— Ах ты, враг! Ах, сукин сын! — государь кинулся на сокольника с кулаками.
Оглоушенный ударом, Тоболкин отмахнулся невольно да и въехал великому государю по губе.
— Драться?! Взять его!
Напали на сокольника со всех сторон, повалили, поволокли... Взмолиться не успел, а уж ноги-руки закованы в железо. Кинули на телегу, и полуголова Василий Баранчев с десятью стрельцами повёз государева преступника в Москву, в Разбойный приказ.
У царя губа кровоточила.
— Ты уйми своего протопопа! Уйми, говорю! — кричал государь на Ртищева.
Всю ночь царевич не сомкнул глаз, молился об отце. Алексей Михайлович услышал через стену шевеление, встал поглядеть, а сын перед иконами, на полу.
— Мои грехи замаливаешь, голубь ты мой!
Заплакал государь, велел лошадей закладывать. Погнал в Москву. Под полыхание зари по тюрьмам ходил, раздавал милостыню.
Сыскали в Разбойном приказе Тоболкина, а он уж бит и при смерти.
Поспешил государь в Большой дворец, лекарей к сокольнику послать. По дороге Аввакума встретил. Высунулся государь из оконца кареты.
— Батька! Помолись обо мне, грешном! О царевиче, свете, помолись!
Аввакум в ответ закричал, кланяясь:
— Помолюсь, великий государь! Помолюсь, Михалыч!
23
Евдокия Прокопьевна, сестрица Федосьи, сидела с протопопом Аввакумом на крыльце, душу изливала, а он глянул разок на неё, княгиню Урусову, и сказал:
— Помолчи, дура! Бог ради тебя старается, а ты языком треплешь.
В тот закатный час и вправду творилось чудо на небесах, над Москвою-городом, над Русью-матушкой, над царём и мужиком, над птицами, над муравьишками...
Три солнца шло на закат. Два ярых, злато кипенных, третье — тёмное, пустое. Те, что светом полыхали, разделяла туча. Третье, тёмное, стояло в особицу и было, как бельмо.
— Батюшка, не к концу ли света? — спросила Евдокия Прокопьевна, увидевшая наконец, что на небе-то творится.
— Молчи! — приказал Аввакум.
— Федосью, может, позвать?
— Да умри же ты, сорока! Умри от страха! — замахнулся на бабу протопоп. — Твори молитву тихую, без слов, душой молись, пропащая ты щебетунья!
Недолгим было видение. Облако распласталось вдруг да и закрыло все три солнца.
— Господи! Если про нас Твоё видение, смилуйся! — прошептала Евдокия Прокопьевна.
Из сеней вышел Иван Глебович, негромко спросил:
— Батюшка Аввакум, что это было? Сказанье Господнее или предсказанье?