Страстотерпцы
Шрифт:
— Выходили? — спросила с испугом Аксиньица.
— Выходили.
— А куда дели?
— В лес отпустили. — Аввакум погладил дочь по голове. — Потом такой лосище приходил из лесу. Придёт, лизнёт вторую матушку в руку, постоит на дворе, откушает угощения и опять в лес.
— Я его баловала, — призналась Анастасия Марковна.
— Так и я хлеб давал, но он руки мне не облизывал.
— Господи, и наревелась же я, когда Чернавку продать пришлось. Уж больно в далёкие края уезжали,
— А как Чернавка мычала! Тебя, Марковна, всякая тварь любит.
— Особенно мошка.
— Что верно, то верно! Далеко Мезень от Даур, а мошка здесь такая же злая... А вот чуда, какое нынче видели, ни в Москве, ни в Даурах не бывает.
— Господи, к добру бы! — взмолилась Агриппина.
— Глазам загляденье, а сердцу — ужас, — перекрестился Аввакум.
Заскрипел снег во дворе, хлопнула сенная дверь, стыло прогрохотала промороженная обувь. Дверь распахнулась, и в морозном облаке вошли трое заиндевелых стрельцов.
— Ты Аввакум? — спросил старший.
— Затворите дверь, младенца застудите!
Дверь затворили.
— Ты Аввакум Петров, протопоп? — снова спросил старший.
— Весь тут.
— Собирайся!
— Далеко ли?
— Царь судиться с тобой желает. В Москву.
— Вот он к чему, Вавилон небесный! — воскликнул Аввакум.
Семейство молчало, как умерло.
— Когда же ехать? — спросила Анастасия Марковна.
— Да хоть сегодня! — рявкнул старший. — Всё равно ночь.
Снова заскрипел снег, и в избу вошёл воевода Алексей Христофорович.
— Зовёт тебя, протопоп, супруга моя.
— В Москву в сей же час хотят везти! — горестно развёл руками Аввакум. — Как на пожар.
Воевода сурово и надменно посмотрел на стрельцов.
— В сей же час не получится. Подвод нет. Да и вам, господа служилые, после дальней дороги отогреться надо.
— У меня царский указ поспешать! — буркнул старший.
— По царскому указу протопопу надлежало жить в Пустозерске, а крестьяне подвод не дали — здесь живёт. Полтора года. Вам постой приготовлен, господа служилые.
...Пани Евдокия, вчера такая бодрая, лежала в постели бледная как снег.
— Не отпущу тебя, батюшка, пока не похоронишь.
— Смилуйся, госпожа! — У Аввакума слёзы на глаза навернулись. — Живи, Бога ради! Потерпи. Подожди солнышка. Солнышко тебя развеселит, жизни даст.
— Нет, батюшка... Ты соберись в дорогу хорошенько. Денёк-другой впрямь потерплю. — Подняла слабую белую ручку, осенила протопопа крестным знамением. — Батюшка! Господом Богом тебя молю, возьми с собой сыновей. Боюсь, не довезут тебя живым. Одного возьмёшь сына — тоже ненадёжно. Ивана и Прокопа бери — над тремя побоятся злое совершить.
Помолился Аввакум
— Ты собери Ивана с Прокопием. Вместе поедем. Если, Бог даст, всё обойдётся, вас в Москву покличем. Будет худо — ребята воротятся и тебе расскажут.
Взял Афонюшку с рук Марковны, осенил крестным знамением, поцеловал в тёмные бровки. Поставил на пол. Дал сынку протопать несколько шажков, подхватил, подкинул. Афонюшка задохнулся от восторга.
В доме воеводы слуги ходили на цыпочках, горели свечи. Аввакум пособоровал умирающую. Пани Евдокия глядела, как говорила, а на слова сил не было, сложила перст с перстом и позвала взглядом приблизиться. Прошептала:
— Буду молиться перед Престолом о тебе.
На другой уже день Аввакум отпел усопшую.
Похоронил.
Ночью Анастасия Марковна прижукнулась ледяным плечиком к тёплой мужниной груди. Аввакум, не дыша, легонько притиснул родную, ласковую, верную, а сказал не то — неистовое:
— Марковна, расшибу я их словом Божиим! Как пророк Иеремия гряну: «Слушайте слово Господне, цари иудейские и жители Иерусалима! Я наведу бедствие на место сие — о котором кто услышит, у того зазвонит в ушах». Одного боюсь, Марковна: царь малодушный, не придёт состязаться об истине. За Ртищева спрячется, за Илариона с Павлом. Марковна, голубушка! Разгорелось бы только моё сердце, одолело бы их! Как им в свою неправду верить? Им бы царю угодить — а вера угождению не сестра, не ровня. Вера, Марковна, — столп Господнего Престола.
И заснул.
Разбудили незваные гости.
Молились наскоро: стрельцы торопили, ругались. Поели наспех. Воевода дал Аввакуму и сыновьям его двое саней. Домочадцы укладывали припасы на дорогу. Наконец пришла пора тулупы надевать. Перецеловались, попросили друг у друга прощения. Сели.
— С Богом! — сказал Аввакум, благословляя семейство крестным знамением.
— Батюшка! — кинулась к отцу Агриппина.
— Батюшка! Батюшка! — кричали Акулина и Аксиньица.
— Батюшка! — лепетал поднятый на руки Афонюшка.
Подошла Анастасия Марковна, отогнула завернувшийся ворот тулупа.
— Впервой без нас едешь, — улыбнулась, но голос дрожал.
— Алексей Христофорович — не Афанасий Филиппович. Не оставит вас. Терпи, Марковна!
— Терплю.
Высыпали на улицу, отъезжающие сели в сани. Лошади тронулись.
Анастасия Марковна вдруг кинулась следом:
— Подожди! Подожди!
— Стой! — приказал вознице Аввакум. — Стой!
Путаясь в тулупе, стал выпрастываться из саней.