Страстотерпицы
Шрифт:
Парила река, высоко поднимая над собой густой белый туман. Вдоль поезда уже шел обходчик, деловито проверяя колодки.
Когда Тоня уезжала, еще подрагивал листвою черный октябрь. Буфетчица дорожного ресторана, без платка, накинув плащ, выносила на перрон свежие булки, даже на вокзале чувствовалась особая городская суета. Люди собирались встречать теплые бесснежные ноябрьские праздники.
И вот уже будто март на дворе.
«Теплынь-то какая, – грустно думала Тоня, – а я и зиму не видела. Всегда так. Середину не помнишь. Только начало и конец…»
Три месяца на колесах показались изнурительными; в этот
Особенно тяжелой оказалась обратная дорога. Углем почти не снабжали: известно, дальний эшелон вне расписания – как пришел, так и ушел. Никто его не караулит. А как по Алтаю завыли каленые ветра, зашипели над вагонами – никакого тепла не хватило, чтобы согреться. Девчонки спали под матрасами, изо рта, как с реки, парило.
– Слышь че, приехали! – крикнула из соседнего тамбура проводница Майка. – Ой, приехали! Я уже сомневалась. Говорю хохлу: потеряли город. Не сыскать. Вот и красавчик. Грязища-то. Мотри, Тонька, небо аж черное – значит, дома, – кричала она весело, отрывисто, взмахивая темной от сажи рукой.
– Дома, Майка! – звонко ответила ей Тоня. – До чего же греет! Может, не Сибирь вовсе?
Майка довольно хмыкнула, пригладила волосы.
– Пойду свово крота будить. О, мужчик мне достался. Помрет на верхней полке. Ей-богу, не почешется. – Она повернула голову и кликнула: – Хохол, а хохол. Я тебя живым увижу когда?..
– Ну че ты орешь? – Из-под плеча Майки вылезла острая голова мужа. Он обвел жиденькими глазами вокзал и зевнул. – Я с самого Черемхова не сплю…
Громадные окна вокзала с тусклым вниманием остановились напротив поезда, сквозь незамерзшее стекло на Тоню смотрел мужчина в очках, улыбался.
«Ишь ты, крокодильчик, – грустно подумала Тоня. – Ну-ну… – Она закрыла тамбур и вошла в вагон. – Ох и тоска же в вагоне. Это когда еще примут его… Может, ночевать придется?»
Прошедшую ночь она не спала. Собрались в служебном – у маленькой Верочки, вспоминая прошедшую дорогу, как давно уже прожитую.
Хлопнула дверь, с того конца вагона, мелко шаркая валенками, шла подслеповатая старуха Нюська.
– Девочки! – с хриплым задором кричала она, заглядывая в купе. – Девочки-девчоночки! Бутылочки…
Мало кто знал в депо, как живет старуха. Маленькая, шустрая, она встречала с самого утра все местные составы, собирая у проводниц бутылки, иногда оказывая им мелкие услуги: полы помоет, в вагоне посидит. Обижали ее редко, она так прижилась в депо, что ей никто не удивлялся.
Из всех проводниц, которых она знала в лицо, Тоню старуха любила, как родную. В прошлом году Тоню снимали на месяц мыть вагоны – она проспала Новосибирск, а с нею и трое пассажиров. Старуха, перепуганная слухами, бегала за начальником поездных бригад и, задыхаясь, шептала ему:
– Милок, ты не вздумай выгнать девку. Слышь, че я тебе скажу. Молодая она еще. Пожалей ты ее, родненький. А я уж тебе поклонюсь.
Сейчас она заплакала от неожиданности. Уже месяц Нюська не пропускала ни одного прибывающего состава, пытая: не видал ли кто мою девку…
– Далеко ль была? – спросила старуха.
– Ой, далеко, бабушка, – ответила Тоня.
– Они загоняют, – растерянно подтвердила старуха.
– Давно у вас теплынь? –
– Первый денек, – стараясь не дышать на Тоню, ответила старуха. Она стояла перед ней, готовая услужить в любой момент. – У тебя почему мороз такой?
– Угля нет, – сморщилась Тоня.
– Рыбонька моя, – хрипло простонала старуха. – Они тебя в гроб загонют. Я ж всю эту родову наизусть знаю. Я счас.
Старуха мигом скрылась в тамбуре:
– Эй, куда?
– Тоня, ты не бойсь. Я тебя живо согрею. – Старуха загремела в тамбуре ведрами. – Я тя спасу, доча. У меня на семнадцатом уголек есть… – Тоня выскочила за старухой, но из дверей тамбура увидела лишь, как мелькнул и скрылся между вагонами ее пестрый суконный платок.
Горластая ворона летела в высоком, не по-зимнему щедром небе, каркая во всю свою голодную глотку. Увидев птицу, черномазый цыганенок, лепившийся к цветным юбкам матери, присел и, сунув в рот два грязных пальца, пронзительно засвистал, вызвав неодобрительный картавый рокот цыганок.
Тоня взглянула на вокзал и опять узнала его. Это был ее вокзал. И говорливые цыгане, мерно расхаживающие по перрону, так могли расхаживать только по перрону ее вокзала. Там, за трамвайной остановкой, синел киоск, в котором она всегда покупала сигареты перед поездкой, и теперь можно было сойти и купить сигареты в своем киоске…
Как она тосковала этой дорогой по дому, по киоску, по улицам, на которых бывала редко, по тополю возле своих окон.
«Ах, какая Россия большая, – думала она, глядя одинокими ночами в окно. – Это пока сама не проедешь, не поймешь. Нет, ни за что не поймешь. Разве уместится махина такая в голове… Едешь-едешь, едешь-едешь – и конца-края не видать. При такой большой земле свой дом обязательно должен быть. Должно быть у человека место, откуда он мог уезжать и было бы куда приезжать. Иначе ведь сгорит человеческое сердце… Тот, кто не знает этой сладостной боли возвращения, никогда не увидит и не поймет краев, в которых побывал, сколько бы ни мотало его по белу свету, сколько бы ни куражился он по земле. Птица и та себе место знает, ночевать в свое гнездо летит…»
Тоня закинула голову, черная сетка проводов под громадой тихого неба казалась маленькой. «Как это можно годами без дома жить? Вот тоска-то…»
Вдоль перрона, сунув руки в карманы пальто, шла Нинка Федорова и, чуть сощурив глаза, пристально вглядывалась в окна вагона.
– Эй, девушка, – лукаво крикнула ей Тоня. – Знакомых ищешь? – Нинка остановилась, узнала подругу и, подняв руки, закачала головой.
– Слава тебе господи. – Она подошла к вагону, вскочила на подножку и, притянув голову подруги, поцеловала ее. – А я смотрю, бабка наша летит на меня, в упор ничего не видит. Думаю, с чего светится?
В вагоне Нинка присела к окну, подобрала в узел рыжие курчавые волосы, вздохнула.
– Скучала я по тебе, – сказала она, расстегивая шинель. – Мы с бабкой на пару кукуем. Ведь она тебя так любит.
– А я ее каргой не зову. Про жизнь ее все слушаю.
– Интересно, какая же у нее была жизнь?
– Такая же, как у всех баб, – вздохнула Тоня. – Обыкновенная.
Подруги немного помолчали. Тоня смотрела в окно на потемневший вокзал, на дежурного милиционера, озабоченно шагавшего по перрону, голос диктора раздельно вещал о прибытии электрички.