Стратегия обмана. Политические хроники
Шрифт:
Что так шокировало Гольдхаген, полковник примерно представлял. Все арестанты ютились к голой камере два на три метра, одетые единожды в балахон, что носили долгие годы под землей и в стальных масках, что облегали всё лицо.
— Почему она не подходит?
— Она не знает, что мы здесь.
— А как же голоса?
— Она не может слышать. И видеть тоже.
— Почему?
— Её глаза и уши проткнуты.
— Как? — вырвалось у неё.
— Очень просто, — всё так же бесстрастно продолжал полковник, не сводя с Гольдхаген глаз. — В маске есть специальный механизм, в механизме
Гольдхаген отшатнулась и от него. Полковник задвинул форточку, взял женщину под руку и повёл к подсобному помещению, где хранили весь нужный инвентарь. Там он без труда нашел старую маску и наглядно продемонстрировал, как спицы двигаются внутри и на какую глубину.
— Всё-всё, — раздраженно и в панике произнесла она, — я все поняла, уйдем отсюда.
Из особняка Гольдхаген буквально выбежала. Пытаясь отдышаться от нахлынувших эмоций, она тихо произнесла:
— Зачем такая жестокость? Для чего?
— А для чего убивать детей, если можно жить под солнцем и общаться с дарителем в любое время? Ты же была в Гипогее, знаешь тамошние нравы. Кстати, годичное проживание в Гипогее, ещё один минус в твоей биографии. Для Фортвудса ты не слишком благонадежна для жизни среди смертных.
— Я не убивала людей как они. Ради самообороны, по приказу — да, но не из-за крови.
— И как же ты жила целый год со своими белыми друзьями? — с нескрываемым скепсисом вопросил полковник, помня, что тех было девять, а на такую компанию после месяца голодовки одного смертного за раз не хватит.
— Мы шли за фронтом, — всё также тихо говорила Гольдхаген, — за полями мертвецов, от России и почти до Германии. Их там были тысячи… потому что шла война.
Полковник слушал её слова, в которых была и боль и отчаяние минувших дней. Год пития крови мертвецов — он даже понятия не имеет, каков о это. А эта, по сути, девчонка от мира альваров знает. И вряд ли когда-либо добровольно захочет повторить опыт минувших дней.
— Зачем вы одеваете на них эти маски?
— А что нам еще делать с детоубийцами, кровопийцами и маньяками? Как дать им понять, что такое наказание за проступок? Просто посадить в подвал на семь лет? Но что такое семь лет для вечноживущих? А что такое подвал без света для гипогеянцев, что веками не видели солнца? Маска всего лишь способ дать им почувствовать себя хуже, чем прежде. Ты же сама сидела в тюрьме, знаешь как там плохо. Но ты дитя света, одиночная камера и отсутствие крови для тебя уже мучение. А для них остатки зрения и развитый слух единственное, что связывает с окружающим миром. А теперь и этого у них нет, только вакуум без звуков и образов и замкнутое пространство на ближайшие семь лет. И боль в голове, которая кажется бесконечной и оттого невыносимой.
— А потом?
— Потом? Маску снимут, все раны зарастут, и органы восстановятся на освободившихся местах. И арестанты будут видеть и слышать, как и раньше.
— Это садизм. Ваша маска это орудие самой изощренной пытки.
Полковник мрачно произнес:
— Не я её придумал.
Он рассчитывал, что познавательная экскурсия приведёт Гольдхаген в чувства и утихомирит её слишком уж безалаберный нрав. Так
Но покой в Фортвудсе воцарился ровно на три недели. Потом на лужайке возле особняка произошла словесная перепалка между Гольдхаген и особо патриотично настроенными оперативниками, закончившаяся живописной дракой, разнимать которую прибежал сам полковник. От последующих выяснений, кто и что первым начал, полковник сделался мрачнее, чем прежде. Больше всего полковника волновало то моральное разложение, которое Гольдхаген оказывала на его подчиненных, ибо полковник твердо считал, что бить женщину недопустимо. Но не бить такую как Гольдхаген тяжело.
После той драки она откровенно потешалась над своими обидчиками из оперативного отдела — у ней ведь всё заживет за пару дней, а у кого-то должна ещё срастись рука, у кого-то зажить исцарапанное лицо, а кому-то отлеживаться с ушибленной спиной и вообще морально отходить от того, что одна женщина смогла с профессиональных знанием дела побить троих бойцов.
Это стало последней каплей, и полковник отправился к сэру Майлзу:
— Я прошу выслать её отсюда к чёртовой матери, уж простите за эмоции.
Сэр Майлз в последние дни пребывал в вялом расположении духа, чему виной была ломота в суставах и депрессивная стадия болезни.
— На нижний ярус? — только и спросил он.
— У нас нет таких полномочий, — поспешил заверить его полковник, ибо знал, в таком редком состоянии сэр Майлз чаще всего готов согласиться со всеми предложениями подчиненных. — Формально, ради крови она никого не убивала. По моим наблюдениям она не тот человек, кто бы решился на убийство по сугубо личным мотивам. Северная Ирландия не в счёт, её мотивы там были, так сказать, патриотические.
— Патриотические?
— С точки зрения ирландцев, разумеется. Я предлагаю выслать Гольдхаген из Фортвудса хотя бы на некоторое время. Доктор Вильерс взял от Гольдхаген всё что мог. Пока она ему не нужна.
— Ему ведь нужна её сестра, — напомнил он, — для сравнения.
— Может Лили Метц не найдут еще лет пятьдесят. Вы готовы терпеть Гольдхаген здесь столько времени?
Сэра Майлза мучило больное колено и терпеть еще какой-либо раздражитель в виде Гольдхаген, он не мог, хотя бы в этот момент. А Сэр Майлз был человеком настроения, которое очень часто менялось.
— У меня есть вариант, — продолжал полковник, — передать её на поруки другому альвару. В последнее время он живет в Европе, изредка выезжает в Штаты по работе. Я думаю, он согласится взять на себя ответственность за неё.
— И увезти на другой конец света?
— Вряд ли. Он не из тех, кто ищет проблем с Фортвудсом. Они только помешают его работе, а работу он ценит больше всего.
— Отдать Гольдхаген ему? — ещё раз уточнил сэр Майлз.
— На перевоспитание, — подтвердил полковник, чувствуя, что он вот-вот согласится. — То, что он не даст ей влезть в очередную парамилитаристскую авантюру, я гарантирую. Для подстраховки я отряжу человека, чтобы присматривал за ними обоими.