Страус – птица русская (сборник)
Шрифт:
В режиссуре Владимира Туманова на этот раз самое примечательное – адекватность избранной пьесе, создание единого стиля постановки, решительный отход от карикатуры, шаржа, утрирования Островского. Слова Дормедонта «у нас все честно и благородно» можно счесть главным лозунгом новой «Поздней любви» в Молодежном. Никакой агрессии – грустно без надрыва, смешно без кривлянья, актеры словно вгляделись в персонажей, как в близких и равных людей. Да, в безоглядной любви Людмилы и в ней самой есть что-то исступленное и пугающее – но это лишь нота, в мире пьесы и спектакля жизнь героев сложилась вроде бы к лучшему. Этот спектакль, изысканный и аскетичный, излучает что-то строгое и благородное – ощущение чистоты, бедности, душевности, правоту «захолустных» людей в их надежде на тихую достойную
Из прошлого…
Когда солнце было за нас
Итак, друзья, мы переносимся в октябрь 1983 года, на Исаакиевскую площадь, дом пять. Здесь расположен научно-исследовательский отдел Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии. Я – аспирантка сектора источниковедения и работаю над темой «Драматургия A.Н. Островского 1870-х годов». Я отчаянно влюблена. Сейчас откроется дверь – и Он войдет. На нем – шикарный черный плащ (от комиссионного магазина на улице Некрасова), польская рубашка в клеточку (от комиссионного магазина на Лиговском проспекте), а на плече висит настоящий воинский планшет (от дедушки). Он – тоже аспирант сектора источниковедения и пишет диссертацию «“Моцарт и Сальери” А.С. Пушкина в контексте русской художественной культуры XX века». Он легок, прохладен, свободолюбив, разговорчив, он улыбается, как принц эльфов, и зовется Сергей Шолохов.
Наши коллеги, усиленно трудящиеся над темами «Героическое в советском искусстве» и «Образ B.И. Ленина в театре семидесятых-восьмидесятых годов», считают нас задаваками и пижонами. Это несправедливо. Мы – дети трудового народа. Мама Шолохова, золотая медалистка, архитектор, не имеет даже собственного участка и снимает коммунальную дачу в Солнечном – которую у нее отберут в девяностых годах, хотя именно она эти приюты для бедных и проектировала. Моя мама, золотая медалистка, недавно защитила кандидатскую диссертацию, название которой я выучила с целью произнесения в гуманитарной среде. Вот оно: «О некоторых особенностях дисбаланса карданного вала привода подвагонного генератора». Собственности мы не имеем никакой, хотя мамины изобретения даже внедрены. В середине восьмидесятых будет куплена избушка в Псковской области за огромную для нас сумму (семьсот рублей), нынче ободранная богатырскими псковичами вплоть до розеток и проводов и даже, кажется, уже раскатанная по бревнам.
Однако мы с Шолоховым получаем приличную стипендию (сто рублей, девяносто на руки) и потихоньку начинаем печататься. Шолохов – в газете «Ленинградская правда», я – в газете «Ленинградский рабочий». Рецензия на х/фильм стоит в «Рабочем» рублей четырнадцать-шестнадцать. В «Правде», конечно, подороже. Это загадочное учреждение занимает три этажа известного дома на Фонтанке, а мой скромный «Рабочий» – всего пол-этажа. Хотя оба товарища являются, как написано у них на лицах, «органами ленинградского обкома КПСС». Ну, мы ж понимаем, органы органам рознь.
Вот, значит, как. Сейчас Он придет, и нас посетит одна и та же идея. Эта идея появилась сразу, как только мы поступили в аспирантуру и явились на первое заседание сектора источниковедения, в январе восемьдесят третьего года. Идея заключалась в том, чтобы пойти выпить пива, а потом пообедать в столовой Консерватории. К июню мы допились пива до того, что в день рождения А.С. Пушкина моего принца эльфов забрали в «трезвеватель». Я тоже влезла в милицейскую машину, желая разделить участь друга. Но меня почему-то забраковали, а Серёгу отдали через два часа, после того, как я залила горестными слезами весь участок с сильным текстом вроде «Отдайте мне его, я без него не могу жить!». Сначала служители закона вежливо объясняли мне, что привезенное они никак не могут отдать, потому что оно не ходит и, в общем, ни для каких целей не годится. Потом, встревоженные силой моего чувства, вывели бледного и ласково улыбающегося Серёгу. По дороге домой он сломал ветку сирени и подарил ее мне со словами: «Ты – настоящий
Это была правда, но она мне не понравилась. Я не собиралась с ним дружить. Я вообще дружу с мужчинами, когда у меня нет времени, желания или возможности их соблазнить. А тут-то времени было – вагон и маленькая тележка! Застой же стоял, благослови его господь! Я могла преспокойно стравить целый год на приручение абсолютно неприручаемого эльфа.
Скоро эти каникулы Бонифация окончатся. Задуют ветры истории, раздастся подземный гул, юноша в черном, с грацией пантеры, глухим голосом вечности споет про звезду по имени Солнце, а другой, с раскалёнными глазами, в красном шарфе, закричит о том, что Солнце за нас! В развалившихся домах культуры мы будем плясать на спинках стульев, счастливые, яростные, веселые, всерьез поверившие, что дракон издыхает, что рассыпается советский Китай, что из этой грешной и глубоко падшей жизни еще можно выжать пол-литра счастья для всех. А они будут врать нам про Чернобыль, как теперь врут про «Курск», и хлопотать вокруг своих поганых денег, как хлопочут и сейчас, и с грехом – да что там! – со всеми смертными грехами пополам взбираться на гору из жирных кусков, которую они нынче обвели заборами, стенами, оградами, решетками, и правильно, психических больных и надо изолировать от общества.
А потом начнут умирать веселые ребята восьмидесятых, гуляки, задаваки, пижоны и, по нынешнему говоря, «приколисты», не дотянув и до сорока, и уйдет лихое время, когда Солнце было за нас.
Но это потом – а покуда я стою на лестнице бывшего особняка графа Зубова, курю болгарскую сигарету «Интер» и жду появления силуэта, от которого забьется мое бедное сердце. Мне безразлична советская власть, я люблю драматургию А.Н. Островского, могу осилить целую бутылку знаменитого портвейна с изображением приветливого дяденьки в шляпе (от коего падают признанные бойцы), мне все равно, что есть, как одеваться и что обо мне скажут. Помню, в восьмидесятые хорошее настроение было – годами.
Опять двойка
Некоторым образом, некогда и в некоем царстве (и совсем даже не в Элладе, в Элладе только принимали последствия этих событий) единая и неделимая богиня, владевшая всей полнотой стихии любви, разделилась на две части. Рожденная из семени Отца, излитого в море, богиня раздвоилась на Любовь Небесную и Любовь Земную, в терминах того времени – на Афродиту Уранию (для избранных) и Афродиту Пандемос (для всех остальных). Это известно всякому образованному человеку. Но никакое образование не дает ответа на вопрос, зачем это понадобилось и что с этим делать.
В аллегорической живописи Урания, как правило, стройна, печальна, окружена своими ураническими атрибутами и смотрит куда-то мимо земной жизни. Пандемос, естественно, розовощека, крутобедра, окружена символами плодородия и смотрит прямо на зрителя – дескать, выбирай, дружочек. Или она, или я.
Если это была провокация, то она удалась блестяще. За долгие века человеческих мучений удалось образовать целую область небесного томления по недоступным и недостижимым соитиям. Однако сказать, что Урания в своей борьбе за власть над человеком вовсе обходилась без Пандемос, было бы неверно. Скорее, сочиняя текст жизни, оба единосущных воплощения действовали в паре. Вроде как Гаррос – Евдокимов.
На русской почве первым (а может, и единственным), кто догадался об этом, был А.С. Пушкин. Его стихотворение «Рыцарь бедный», изуродованное цензурой, процитировал Ф.М. Достоевский в романе «Идиот». Речь идет о страннике, «сгоревшем душою», который не смотрит на земных женщин, оттого, что «полон чистою любовью, верен сладостной мечте». Строфу о том, что же случилось конкретно, цензура изъяла. А случилось вот что: «Путешествуя в Женеву, / на дороге у креста / видел он Марию деву, / матерь Господа Христа». Далее, как известно, «он себе на шею четки / вместо шарфа навязал / и с лица стальной решетки / ни пред кем не подымал <…> / возвратясь в свой замок дальный, / жил он строго заключен, / всё безмолвный, всё печальный, / как безумец умер он».