Шрифт:
Глава 1
После той аварии, когда меня, буквально, вырезали из расплющенной всмятку машины, я неделю провалялся в коме. А, дальше, два месяца, сначала, на вытяжке, а, потом, восстанавливал свой, как говорили в больнице, опорно-двигательный аппарат, в том числе, и в кабинете физиотерапии. В норму, конечно, привели, если не считать порванных сухожилий, нарушенной суставной сумки и чего-то ещё там с нервными окончаниями. Говорят, что лучше уже не будет. Наконец, меня выписали, и я, опираясь на трость и безбожно хромая, вышел из больницы, дождался автобуса и поехал в свою холостяцкую квартиру.
Долечить – не
Дома всё оставалось так же, как и в тот день, когда я закрыл дверь и поехал к друзьям на дачу в предвкушении весёлой компании под гитару и шашлыки. Разве, только, пыли много. Ну, так, не мудрено за два месяца-то. Родных – никого. Некому за порядком смотреть в моё отсутствие. Значит, отдых откладывается. Не буду же я сидеть в этой грязи. Выздоравливающему чистота нужна. И, вообще, чистота – залог здоровья. Первым делом, выгреб из холодильника все испортившиеся продукты, вынес на помойку и, вернувшись, затеял генеральную уборку. С больной ногой, конечно, управляться было непросто, но гигиена требовала. Звонок в дверь так и застал меня в закатанных до колен спортивных штанах и со шваброй в руке.
Чертыхнувшись, я отставил швабру в сторону и, прихватив палочку, заковылял к выходу. Ещё и замок заел. Когда я, наконец, справился с дверью и открыл её, то увидел на пороге сухонькую женщину преклонных лет, почти старуху, с крючковатым носом, цепкими глазами и лёгкими тёмными усиками над верхней губой. Седая прядь выбилась из-под косынки и лезла на глаза. Женщина бесцеремонно отодвинула меня в сторону и прошла в квартиру.
– Простите, вы к кому? – только и сумел я выдавить из себя, растерявшись от такой наглости.
– К тебе, племянничек, – бросила она старую хозяйственную сумку из потрескавшегося кожзама на пол и уселась на стул. – К кому же ещё?
– Племянничек? – что-то, я ничего не понимаю. – Не помню, чтобы у меня была тётя.
– Ты Матвей Белогуров? Сын Степана?
– Да.
– А я – тётка Зойка, сестра твоего отца – покойника.
– Папа никогда не говорил, что у него есть родственники. Он же детдомовским был.
– Правильно. Детдомовским. Но, родня была у него. И он знал об этом.
– Почему, же, при живой родне его в детдом спровадили?
– Это отдельная история. Потом расскажу, при случае. А, сейчас, собирайся. Поедем.
– Куда?
– Лечиться, племянничек. Хворь из тебя будем выбивать.
– Какую хворь?
– А, вот эту, – кивнула тётка на палочку. – Или, всю жизнь хромать собираешься?
– Что вы мне голову морочите? – неожиданно разозлился я. – Врачи мне сказали, что хромота навсегда. Буду инвалидность оформлять.
– Тоже мне, инвалид нашёлся! – фыркнула тётка Зойка. – Много твои врачи знают?
– Ну, наверное, побольше, вашего.
– Хватит болтать! Собирай вещи, и поедем ко мне.
– Куда?
– В деревню.
– Бред какой-то.
Тем не менее, уступая тёткиному напору, я собрал вещи в спортивную сумку. Хотя, почему бы и нет? Ногу мне, конечно, никто не восстановит. Так и буду всю жизнь хромать. Но, отдохнуть на пленере, с парным
– Собрался? – выглянула из кухни тётка. – Идём, пообедаешь и в путь. До вечера нам домой нужно попасть.
– И, чего было торопиться, тогда? – проворчал я, усаживаясь за стол. – Переночевали бы, а завтра, с утречка бы, и махнули.
– А дом? А хозяйство? Нешто бросать всё это, аж, на сутки? Всё бы вам, городским время тянуть! Разленились в городе на всём готовом! А, в деревне, племянничек, не поработаешь ручками, и не поешь.
– Рожь заколосилась и корова не доенная?
– Хоть бы и так!
Чувствуя нетерпение тётки, я подвинул к себе тарелку с яичницей, густо осыпанной измельчённым зелёным луком, и принялся за еду. На удивление, это немудрёное блюдо оказалась необычайно вкусным, и я умял яичницу за обе щёки, даже, не заметив. Тётка поставила передо мной чашку с чаем, выхватила опустевшую тарелку и, пока я пил, успела сноровисто вымыть всю посуду.
Уже на автовокзале, пока ждали отправления автобуса, я присмотрелся к тётке Зойке и, наконец, стал улавливать фамильное сходство со своим отцом. До этого, как-то, некогда было. То такси ловили, то в кассе в очереди толкались, то платформу искали, с которой должен был отправляться наш рейс. Линия губ, хоть и жёстче, но, как у отца. Так же пожимает их, когда задумывается. И глаза отцовские, только, колючие, цепкие. У отца взгляд был мягче. Наконец, объявили посадку, и мы полезли в салон.
В таких автобусах путешествовать мне ещё не доводилось. Ободранный дерматин сидений, крошащийся пластик, вырванное кусками резиновое покрытие пола, корзины и баулы в проходе и духота, густо сдобренная запахом навоза, человеческого пота и псины. Я, как-то, больше привык к комфорту междугородних лайнеров с кондиционером и вай-файем. Там, и ход плавнее, и сервис, и народ получше.
Скрипучий чахоточный автобус вёз нас по дороге, покрытой разбитым асфальтом. На остановках кто-то выходил, кто-то заходил, суетливо рассаживаясь на свободные места. Пассажиры громко разговаривали друг с другом, пытаясь перекричать звук мотора, скулил щенок у кого-то в переноске, истошно орал кот у толстенной бабищи в объёмистой сумке, а из корзины одного мужичка доносился гусиный гогот. У меня, даже, голова разболелась от шума. Вышли на остановке возле деревушки со смешным названием Белокурьиха, домов на тридцать и с маленьким магазином у самой дороги.
Тётка Зойка забежала в магазин, купила гречки и, взяв меня за руку, словно маленького, свернула в ближайший переулок. Я хотел, было, возмутиться и напомнить, что мне не тринадцать лет, но, посмотрев на суровое выражение её лица, решил промолчать. Да и, честно говоря, немного не по себе было. Ещё и деревенские дети, усевшись на штабеле брёвен у одного из заборов, уставились на меня, словно на какую-то диковинную зверюшку. Тётка подошла к покосившейся калитке с облупившейся бурой краской и, толкнув её, завела меня во двор. Под навесом лошадь меланхолично жевала сено, а возле поленницы на колоде для рубки дров сидел бородатый мужчина и смолил вонючую папиросу.