Страж империи
Шрифт:
Все было абсолютно чудесно, просто и понятно, и даже себя я не считал полутоном, четко разграничивая светлый разум с праведными помыслами Сашика и черное, жаждущее разрушений сердце демона. Но теперь…
Теперь эти гребаные яйцеголовые Эндрюс, Дойл и Альтинг приперлись со своими блоками и шкалами и разрушили мой уютный, совершенный и понятный двухцветный мирок, словно карточный домик, будь проклят научный прогресс.
…Ну, не совсем сами – еще тот ублюдок в телефоне подсобил.
И как мне теперь дальше жить, спрашивается? Раньше было легко и просто: все вокруг – белое, а если
И вот теперь оказывается, что я отклонился от абсолютного Света, показав не «от нуля до двадцати», а «девять – двадцать шесть». Раньше, когда не было никакой шкалы – либо человек, либо монстр. Или-или. А теперь…
Все даже страшнее. Главная беда не в том, что я вышел за отметку «двадцать», а в том, что образцы одержимого и человека показывают взаимное сходство в среднем на двадцать процентов, если считать от усредненных «десять» до усредненных «девяносто». То есть, если раньше тест Вогта-Ефремова показывал абсолютную противоположность двух начал – то теперь он показывает, сиськи Альмалексии, сходство.
Только вдуматься – сходство! Сходство, путь небольшое, но сходство!!! Эх-х, затолкать бы Эндрюсу в глотку его никчемный блок, а ублюдков Дойла и Альтинга насадить на их трижды клятую шкалу!
Но все это было бы еще ничего, если бы не ублюдок телефонный. Раньше тест Вогта-Ефремова был для меня сродни перста указующего, путеводителя, святыни, и его «младший брат» – переносимый детектор «рамка» – однозначно причислял меня к светлой стороне мира. Все равно что божье благословение для рыцаря-паладина. Теперь…
Теперь моя святыня осквернена, она более не уверена, кто я такой, и то, что меня не определяет «рамка», больше не воспринимается как знак свыше – рамка уже не непогрешимый глас небес, а лишь несовершенное устройство, на самом деле не отличающее Свет от Тьмы. Мой мир разрушен, мой храм обратился в пепел – и я очень зол на тех, кто это сделал.
…И если Эндрюсу пихать его блок в глотку я не стану – этим уже не исправить его святотатство – то запихнуть дуло кишкодера в зад телефонному ублюдку очень даже хорошая идея. Я должен отыскать его и убедиться, что он человек: если это не одержимый, невидимый для «рамки» – то «рамка», стало быть, все еще моя путеводная звезда, мое благословение.
…Ну а если все же он говорил правду… тогда все хуже некуда.
До сего момента я считал, что один такой на свете, и мог легко сам себя разграничить на черное и белое. Но если же я – нечто среднее между Светом и Тьмой…
Как мне разграничивать себе подобных, если они существуют?!!
Мир, сотканный из полутонов и полутеней, грозится быть очень сложным и запутанным.
Вернувшись в особняк Корванских, я сказал
– В общем, как бы там ни было, извини, что все так вышло. А теперь мне надо поговорить с твоим отцом.
– Идем, он в своем кабинете, скорей всего.
– Эм-м… Я имею в виду – мне надо с ним поговорить, а не нам надо с ним поговорить.
– И на какую же тему, меня не касающуюся, ты хочешь говорить? – с долей иронии спросила Роксана.
– Эм-м… Это военная тайна, понимаешь? А ты – пресса, как ни крути. На секретные совещания прессу не допускают.
– Эх-х, ну ладно, – притворно вздохнула она и обратилась к стоящему в холле бойцу: – покажи Александеру, где папин кабинет.
Я, держа «кишкодер» под мышкой, пошел следом за ним на второй этаж, оказался перед массивной дверью из красного дерева, постучал и потянул за ручку.
– О, ну вот и вы, – сказал граф, завидев меня, – а то я уже заждался объяснений.
– Сейчас вы их получите. У вас в службе безопасности есть люди, компетентные по моей специальности? Которые не будут делать большие глаза, когда речь зайдет о культистах, одержимых и прочей шелупони?
– Да, есть. Позвать?
– Вы им всецело доверяете?
– Абсолютно.
– Зовите.
– Сейчас. Садитесь пока.
Они появились спустя минуту после того, как граф позвонил по внутреннему телефону. Один – тот же, кого я видел вместе с графом, второй незнакомый, но его я узнал, как только он заговорил, по голосу: Новак, который звонил мне.
– Это – мой шеф СБ, Михаль Новак, – указал граф на крепыша.
– Хм… Видать, я голос перепутал.
– Его помощник – Андерс Новак. Однофамильцы. – Он кивнул им на кресла вокруг стола и взглянул на меня: – итак?
Я, в свою очередь, взглянул на обоих Новаков:
– Вы имели дело с Порчей и одержимыми? Где именно и насколько плотно?
– Мы служили в одной секретной организации, – сообщил Михаль. – Я – шесть лет, Андерс – пять. Подробностей сообщить не могу – подписка о неразглашении. Но дел приходилось иметь достаточно – собственно, мы занимались поисками и расследованиями. Так чтобы лично в прицел видеть – всего два раза пришлось.
– Это, случаем, не та организация, где кодовые фразы звучат как «круглый спектр всех яблок синих»?
– Вижу, вы кое-что знаете. Но сообщить все равно ничего не могу, даже знающим.
– Этого и не требуется, мне важно, чтобы вы понимали то, что я буду говорить, так, как это понимаю я… В общем, ваша светлость, мой брак с Роксаной в данный момент невозможен в силу того, что ее придется отправить куда-то за пределы страны, желательно с поддельными документами. Ее похитили, чтобы оказать давление на меня и могут это повторить.
– Однако же! – воскликнул граф.
Михаль отреагировал спокойнее и профессиональнее:
– Давление? И что же похитители потребовали в обмен?
– В этот раз хотели поговорить и я счел возможным согласиться на это требование. Боюсь, во второй раз я не соглашусь ни на что, иначе такое давление может продолжаться вечно.
– Поговорить? Вы встречались с человеком похитителей?
– Нет, разговор был по телефону.
– И что они требовали?
– Я же сказал – поговорить.