Стрела и солнце

Ильясов Явдат Хасанович

Пойми, зло — в самой основе существования человека. Человек— тот же зверь, только бегает он, в отличие от тигра, не на четырех, а на двух ногах. Больше никакой разницы. Чем он не зверь? Ест животных? Ест. Грызет себе подобных, то есть людей? Грызет, только в переносном смысле. А кое-где на юге и востоке — и в прямом. Уплетает соседскую ногу и радуется. Видишь?

И не грызть нельзя — умрет с голоду. А терзать себе подобных, хоть в прямом, хоть в переносном смысле — не такое уж доброе дело, как ты думаешь?

Значит,

чтоб уничтожить зло, надо уничтожить самих людей. Истребить человечество. Но кто его осилит? Никто. Остается — заливать тоску. Пить вино. Пить. Выпить, чтоб не думать о таких вещах, что я и сделаю сейчас.

Он расхохотался и опять приложился к фляге.

Женщина подавленно молчала.

Гикию смутила, испугала грубая, всеотрицающая суть его речей.

В какой беспросветной, холодной мгле, в потемках, подобных глухому сумраку загробного мира, должна заблудиться душа человека, чтоб дойти до такого дикого неверия!

Кто изломал несчастного солдата, надорвал его сердце?

Она давно забыла об Оресте, сыне Асандра. Гикию неудержимо влекло к этому вот непонятному существу.

Рука молодой женщины дрожала от томительного желания погладить темные вьющиеся волосы чужестранца.

— Бедный. Бедный мой, — чуть, слышно шептала Гикия.

Поскольку фляга не раз кочевала от пояса боспорянина к его рту и обратно, он скоро совсем опьянел и даже забыл, видимо, о женщине, сидевшей с ним рядом на скамье.

— Ты кто? — пробормотал он заплетающимся языком. Гикия встала. — Ух-ходите все, не мешайте. К-коза-стару-ха день и ночь рыдала… — Боспорянин поднял плащ, кое-как свернул его и подложил под голову. — Ах, юность, о тебе з-забыть я не могу!.. Пр-рощайте, люди! Орест, сын и преемник Асандра, наследный царевич и все такое, изволит почивать..

Гикия отшатнулась от боспорянина:

— Орест?!

— Да… м-меня когда-то звали так, будь я проклят! — Метис ударил себя по голове. — Но Ореста больше нет. Он у-умер. Его убили. Гикия, дочь Ламаха, нанесла ему сегодня последнюю рану! Все к-кончено. Ясно тебе? О, с-стать бы вновь мне к-козочкою малой… Ух-ходи, не трогай меня, девушка. Я б целый день б-бодалась на лугу… Люди, вы перестанете меня донимать?

Гикия, как бы защищаясь, выставила руки вперед и попятилась.

Она ничего не видела.

Не помня себя, она добрела до своей комнаты, опустилась на циновку, обхватила колени, уронила голову и застыла так до утра. Клеариста приставала к ней с расспросами, но Гикия велела ей молчать.

Дочь Ламаха не верила себе, не верила тому, что произошло сегодня ночью.

Так не бывает.

Так случается в наивных пастушеских сказках про любовь.

Уж не сон ли это? Невозможно, чтоб, столь диковинное событие приключилось с ней, Гикией! И все же приключилось. Она ясно

помнила каждое слово Ореста.

На рассвете женщина поднялась, натянула на плечо сползшее покрывало и ушла.

…Старого архонта разбудило прикосновение холодной ладони.

Он разлепил веки и встретил взгляд устремленных на него глубоко запавших, обведенных синевой, строгих, мученических глаз.

Ламах испугался.

— Что, Гикия?

— Я согласна, отец, — ответила дочь.

Гикия даже не вспомнила, что сегодня — шестое число средней декады месяца; по приметам, женщина, родившаяся или вышедшая замуж в этот день, будет несчастной.

Знать бы ей наперед, что принесет эта любовь.

Поликрат нашел Ореста у бассейна.

Глашатаю пришлось потратить немало усилий, чтоб разбудить его, сын Асандра крепко спал, подложив под голому свернутый плащ.

— Проклятье! — выругался Орест, с трудом разодрав заплывшие веки. — К-кто это?

— Я Поликрат. Друг, вставай.

— З-зачем?

— Радуйся, Орест! Киприда обратила на тебя свой благосклонный взор. Благодарение олимпийцам…

— К-короче, — оборвал Орест велеречивого посла. — Чего надо?

Поликрат отступил на два шага, оправил хитон и торжественно возвестил:

— Она согласна!!!

Лицо Ореста выразило недоумение.

— К-кто она? — спросил он сердито. — На что согласна?

Поликрат опешил.

— Гикия, — сказал глашатай растерянно. — Гикия согласна быть твоей женой.

Орест потер висок, облизал сухие губы.

— Г-гикия? А! Гикия… Согласна, говоришь? Хм…

Орест уставился пустыми глазами в одну точку.

Кто поймет людей?

Вчера Гикия отказалась, сегодня согласилась. Почему? Как все это вертится? Почему люди хитрят, приглядываются, принюхиваются, тянут, приноравливаются?. Кого боятся? Самих себя? Странно устроен мир.

Он прислушался к голосу сердца и не ощутил волнения.

Вчера Орест с тревогой ждал слова «согласна», однако услышал обратное; сегодня он уже ничего не ждал, но его пытаются обрадовать.

И на кой бес это все? Не один ли черт, согласен там кто-то на что-то или не согласен? Пусть Ореста оставят в покое.

Свое желание он не замедлил высказать Поликрату:

— У-убирайся, болван. Не трогай меня.

— Ты думаешь, о чем говоришь? — возмутился рыжий посол. — Нас ждет Ламах. Асандр, наверное, уже потерял терпение. А ты… о боже! Быстрей собирайся, иначе мы будем опозорены навек. Подумай — ты не дома, ты в Херсонесе!

— П-проваливай отсюда, — посоветовал Орест, не повышая голоса. — Я не хочу ж-жениться.

— Вот как? — вспылил Поликрат. — Хорошо! Мы возвращаемся в Пантикапей. Держи ответ перед Асандром, если так храбр.