Стрела и солнце
Шрифт:
Чем объяснить упадок Херсонеса и других городов, стран, государств?
Почему человеческая жизнь день ото дня становится более сложной, тяжелой, запутанной?
Что нужно сделать, чтобы в Херсонесе не было слишком богатых и слишком бедных и всем хватало хлеба, мяса, вина, тканей на одежду?
Как добиться вечного мира и дружбы между эллинами, скифами и таврами?
Что предпринять, чтобы облегчить участь рабов и метойков?
Хорошо ли то, что женщин не допускают в учебные заведения, театр, на собрания народа?
Правильно ли так беспощадно наказывать детей в школе и дома?
Все
Ей показалось, что мудрецы сами плохо знают жизнь, не кипят в ее гуще, а с опаской ходят около, стараются уклониться от трудных задач и больше всего на свете боятся, чтобы не потревожили их душевного покоя.
Совсем другое искала дочь Ламаха.
С этого дня Гикия смертельно возненавидела пустословие.
«Если бы я была архонтом, — сказала она про себя, — я приказала бы сечь умных болтунов на площади акрополя».
И подумала, что, может быть, на болезненно-острые вопросы, над которыми она ломала голову, способен ясно ответить, и не словами, а поступками, всей своей бесхитростной жизнью, наиболее скромный человек в Херсонесе — кузнец Ксанф.
— Ну, что скажешь? — она кивнула мужу.
Орест грустно улыбнулся.
— Из всего, что н-накрутили эти умники, я понял одно: жизнь — измочаленный клубок, который никогда не распутать. Лучше сжечь. И александриец прав — нужно искать покоя в смерти.
— Дева! Что пришло тебе в голову, Орест? Ах, негодяй александриец! Зачем я допустила его сюда? Если бы я знала… Перестань, дорогой, не пугай свою Гикию, О мерзкий посланец Аида! Трус и болтун. Почему он не попробует применить дикую проповедь к себе? Забудь об этом дураке, родной. Лучше…
Орест слегка отстранил придвинувшуюся к нему женщину и продолжал с покоряющей задумчивостью:
— Дослушай меня до конца. Искать покоя в смерти… Вот истина! Но… я п-пробовал однажды. — Он опустил голову. — Не могу. У меня нет сил. — Орест вздохнул. — Что же остается? Учение киников.
— Как, Орест! — воскликнула Гикия возмущенно. — Ты готов целыми днями валяться в глиняной бочке, подобно Диогену? Это удел нищих. Выслушай меня. Киники бахвалятся своей отрешенностью от земной суеты, так? Хвастаются невзыскательностью, бедностью, умеренностью в еде. А ведь все это — та же трусость. Бегство от борьбы. Душевная лень. Светлую жизнь не добыть, лежа в бочке. Представь, что люди всей земли махнули рукой на труды и заботы и спрятались по углам и конурам. Что будет? Смешно! Через декаду человечество вымрет с голоду. Нет, путь к подлинному счастью лежит в стороне от бочки Диогена.
— Что мне до всех? — пожал плечами Орест. — Пусть идут, куда хотят. Мне хорошо в бочке — и ладно. Тишина. Совершенное спокойствие. Жизнь, как сон — без бури, без боли. Разве это не п-подлинное счастье?
Закусив губу, она отошла.
Плохо или хорошо, что Орест вдруг проникся духом Диогена?
Поразмыслив, Гикия решила: хорошо. Ленивая, мелочно-бунтарская
Теперь Орест перестанет терзаться, метаться, отдохнет, выправится, постепенно очистится, избавится от яда, впитавшегося в его кровь за столько лет.
А там недалеко и до полного телесного и духовного оздоровления.
Утром Орест не поднялся.
Он лежал на спине, заложив руки за голову, и глядел в потолок. Так бывало с ним и прежде, но тогда его глаза выражали горе, а сейчас Гикия заметила в них глубокое спокойствие.
Итак, он стал последователем Антисфена, основателя этической школы киников, и Диогена, наиболее известного представителя этой школы.
Гикию разбирал смех, но она сдержалась.
Она, как всегда, поцеловала его в лоб. Орест не шелохнулся, не сказал и слова. «А раньше он со смехом отстранял меня, — отметила Гикия удовлетворенно. — Погоди, мой мальчик, ты никуда от меня не денешься». Дочь Ламаха села рядом, сложила руки на коленях, скромно потупила глаза.
— Я всю ночь думала о тебе, Орест, — сказала она тихо. — Быть может, ты прав. Быть может, смысл жизни — в безграничном покое, в полной отрешенности от земных благ, и киники говорят истину. Не знаю. Я еще подумаю об этом. Но ты… ты вправе вести себя, как тебе угодно. Мне пришла в голову одна мысль. Одобришь ли ты ее? Видишь ли, тут, в городе, шумно — а тебе, я знаю, шум не нравится. Не уехать ли тебе за город? Недалеко от мыса Девы [24] , над морем, стоит усадьба отца. Там повсюду сады. Спокойно и безопасно. Тавры оттеснены высоко в горы, путь им преграждает пограничный вал. Никто тебя не будет тревожить. Поедешь?
24
Ныне мыс Фиолент.
Орест высвободил руки из-под головы, приподнялся на локте.
— Ты правду говоришь? — спросил он удивленно.
— Боже! Зачем мне лгать?
— Я… с-согласен.
Он бросил на жену кроткий взгляд, выражающий благодарность, и снова лег. Гикия возликовала.
— Если ты не против, я буду там, на даче, возле тебя, — проговорила она смущенно.
Орест пожал плечами — поступай как хочешь.
Через день, захватив Клеаристу, они выехали из города в легкой повозке, которую тащил гнедой мул. Два сильных раба несли на плечах поклажу.
Это были боспоряне, подаренные Оресту отцом и с разрешения Ламаха оставленные в Херсонесе для услуг царевичу: оба толстые, приземистые, носатые, лысые — настолько похожие друг на друга, что их насмешливо прозвали, в честь сыновей Леды, вылупившихся из одного яйца, Кастором и Полидевком.
Каменистая дорога петляла по холмам и лощинам, среди зарослей шиповника и лавра.
Путь взбирался порой на степной бугор — весь голый, зеленовато-желтый от выгоревшей травы; лишь там и сям торчали растрепанные, как бы пугливо откинувшиеся в сторону, кусты с мелкой, жесткой, очень темной листвой. Ослепительно и загадочно сверкало глубокое небо. Казалось — по ту сторону бугра пролегает край земли.