Стрельцы у трона. Отрок - властелин

Жданов Лев Григорьевич

— Бежим, пощупаем бояронь зажирелых, колупнем им бока толстые! Сымем с их наряды златоцветные, што из нашево поту-крови нашиты-настроены. Слышьте, наш праздник. Ишь, как на кремлевских колоколах стрелецкие звонари нажаривают…

И новые кучи стрельчих выходят из домов, присоединяются к бегущим.

Набат в Кремле, то затихающий на время, то снова потрясающий воздух рокот барабанов — словно зовет все темные силы, раньше угрюмо таившиеся по своим грязным углам.

Уж не одни стрельцы теперь принимают участие в разгроме бояр. Лихие воровские людишки, тати, площадные

дельцы-пропойцы, кабацкие заседатели — тоже втираются в толпы вооруженных, грозных стрельцов, надеясь урвать для себя кой-что в общем пожаре. Куда ни заглянут во дворцовые покои эти шакалы — все ценное забирают с собой.

— Што же, плохо ли, коли московский люд пристал на нашу сторону, — заметила царевна, которой донесли об участии таких «добровольцев» в стрелецкой резне.

— Не скажи, царевна, — отозвался осторожный Милославский. — Дать волю этой шайке, она не то Нарышкиных — отца родного душить станет за чарку вина. С черным людом — опасно надо… Это первое… А второе, слышь, толкуют: Москва почитай вся — непокойна стала. Толкуют люди мирные: «Пошто бояр режут, Нарышкиных бьют и иных…». Гляди, мешать бы нам не стали. Заспокоить надо Москву… И челядь боярская за дубье приняться сбираетца. Толкуют: «Перебьете бояр — кому служить будем?». Тревога по Москве пошла.

— Не одна Москва — вон и на Посольском дворе присылы от всех иностранных резидентов да послов уж были, — заговорил и Василий Голицын. — «Что, мол, у вас делается? Как мятежа не смирите?». Дан был ответ, што больно сила велика стрелецкая, не можно крови начать проливать. И вовсе тогда царству не быть. А, мол, стрельцы государей не касаются. Ищут и изводят недругов своих да царских. Да царевича старшева — на царство зовут, как по закону. Только и есть… Мол, один Сухарев полк не бунтует. Не пристал к той аллиации. А мятеж во всех полках. Погодить-де надо… И трогать нихто их, иностранных послов, не станет…

— А они што на ответ?

— Пока — ничево. Да все же надо дело скорее кончать али как-никак оправдать всю свару нашу… С соседними маэстатами дело еще доведется иметь. Надо с ими ладить.

— Как не ладить. Што же, бояре? Как быть, по-вашему? С чево начать?

— Трудно и быть. Теперь взаправду не сдержать стрельцов. Себя под обух подведешь, гляди. Нешто так вот…

Милославский остановился.

— Как? Говори, боярин.

— Нарядить как-никак ровно бы суд. Пусть кого стрельцы изымают — не секут тут же на месте, без оглядки… И то вон, плохо одно дело вышло…

— Какое дело еще? — нетерпеливо спросила царевна.

— Да стрельцы-то молодые. Не знали добре в лицо Афонасья Нарышкина. А Федька Салтыков и попадись им, малость схож с Афонькой-то. Его живо и прикончили… Уж потом опознали другие. Я приказал отнести тело к отцу да челом ударить хорошенько… Мол, по недоглядке дело сделано. Наш-то Салтыков боярин. Да, ау! Мертвого не подымешь…

— Плохо, плохо… Да досказывай, дядя, што начал-то.

— Вот и надо: кого из ворогов найдут, на допрос ставить… А после — казнить всенародно. Да не по углам, а на том же месте на Лобном, ровно бы так и от государей приказ даден. Вот народ и подумает, што не

зря казни…

— А не подумает, как просто страх ево возьмет… Это ты ладно надумал, дядя… А с послами как быть?.. Нешто нарядить к ним дьяка Лариона Иваныча. Старый он знакомец тамо со всеми… Васенька, — обратилась Софья к Голицыну, — сделай милость, погони ково за Москву-реку, где дом ево. Мол, как начальник приказу Посольского, пускай скажет иноземным послам от имени от царскаво…

— Не погневися, государыня, не приведется послать Иваныча… Побили и ево… и с сыном Ваською, — с явным смущением прервал царевну Голицын.

— Побили?.. Да за што? Не за Нарышкиных был он. Што прикажут — то и делал. А старый слуга, дело знал. И, Васенька, слышь, на листе он не стоял. Имя не было вписано. За што же? Не пойму…

— Стрельцы сами нашли да расправились, — овладевая собой, глядя прямо в глаза царевне, спокойно отвечал Голицын. — Слышь, счеты были у них со стариком. Как еще правил Стрелецким приказом старина, — обиды всем чинил… Теперя и припомнили… Да еще — в дому у дьяка нашли чучелу сушеную, рыбу каракатицу. Австрицкий посол подарил на беду ему. И сочли стрельцы ее за змия чернокнижного… А сына… как стал он отца не давать да поранил одново-двух стрельцов — тут и с ним прикончили… На Пожаре так и лежат обое. И рыба та, чучело, при теле Ларивоновом… Што уж тут поделать…

— Да, уж ничево не поделаешь… Ково же к послам послать?

— Кого, государыня-царевна? Да вот хоша бы князя Василия, — вмешался Милославский, во время рассказа не спускавший своих проницательных глаз с Голицына.

Тот так и вспыхнул, не то от удовольствия, не то пристыженный, что разгадали его какую-то темную проделку, затаенный, честолюбивый план.

— И то, — поспешно откликнулась царевна, — не съездишь ли? Ты в тех делах сведущ. А как стихнет гроза — на место Ларионово и стать бы тебе. Как мыслишь, дядя?

— Кому лучче, коли не князю те дела ведать посольские, — хитро, но добродушно улыбаясь, согласился Милославский. — Ишь, ровно и вытесан на показ. Умом взял и лицом Господь не обидел, и статью, и поступью. Не скажут после, што замухрынца каково к им нарядили дела ведать государские. Он же и в латинской, и в эллинской, и в немецкой речи сведущ… Кому же иному и быть?

— Вот и ладно. С Богом, Васенька… Ступай.

Голицын вышел.

— Хто там еще? — услышав за дверью новые голоса, спросила Софья. — Войди!

Вошел князь Иван Хованский, который с сыном своим Андреем принимал самое живое участие в событиях грозного дня.

Они вдвоем с сыном Андреем поспевали всюду, сообщая отдельным отрядам стрельцов распоряжения Софьи и Милославского и донося последним об общем ходе мятежа.

Потомок литовских князей, древний родом, но не богатый, честолюбивый и пронырливый старик Хованский соединял в себе замашки надменного вельможи с низкими проявлениями угодничества перед высшими и трусил в минуты опасности, особенно на войне. Поражением и бегством оканчивались все стычки русских войск с польскими и шведскими отрядами, если только начальствовал Иван Хованский, прозванный за это Тараруем.