Стрельцы у трона
Шрифт:
И словно не видя и не слыша сдавленного смятения, которое всколыхнуло всех, едва царь продиктовал эти слова, он продолжал:
– - "До несовершенных лет -- быти старшему брату, тебе, Федору, попечителем в место отцово молодшему, Петру. А как настанет ево царское совершение лет, три на десять, -- объявити ево всенародно соправителем царства. А до тех пор -- опеку и заботу о младом царевиче вручаю матери ево, царице Наталье и мужам совета испытанным: боярину Артамону Матвееву, да князю Ромодановскому, да князю Борису Голицыну с боярином Абрамом Лопухиным, да боярам Кирилле Нарышкину, Федору
Все это медленно, с передышками продиктовал Алексей, следя, как против воли, может быть, неторопливо и четко выводил дьяк слова на полях бумаги.
Пока Титов дописывал, что ему было сказано, царь обратился к Федору.
– - Чай, сам знаешь, сыне, слаб ты здоровьем... Оженить тебя не поспел я... Помру -- и неведомо: даст ли тебе Господь потомство мужеска полу... Вот зачем велю о царстве и для Петруши. А в другое: он, коли Бог ему веку даст, силен да боек у нас, даром, што мал. Не однова и сам ты мне сказывал: "Вот, коли бы мне Господь таково здоровье послал. Трудно-де царить Царю слабому, недужному". Вот, и станет Петруша, как подрастет, в помощь тебе... И с матушкой царицей. Знаешь, как блюдет она всех вас, детей моих... Не глядя, што не родные вы... Вот в чем последняя воля моя. Все вы слышали. Так и исполнить должны... Крестом Честным и Богом тебя, сыне, заклинаю. И вас, бояре... Ну... Дописывай, Иваныч, што сказано... Я и руку приложу... Ох...
И со слабым стоном, окончательно обессиленный от всех волнений и от напряжения, проявленного сейчас, Алексей в полуобмороке откинулся на подушки, с которых поднялся было, обращаясь к сыну и боярам.
Федор готов был ответить отцу, что свято исполнит его волю, но, увидев, что тот бледнеет и клонится на бок, крикнул:
– - Што с батюшкой?... Лекаря покличьте скорее!.. Никак, сомлел...
Кой-кто кинулся к выходу, Петр Хитрово -- впереди всех.
Долгорукий и протопоп Василий подошли к постели, взяли руки царя, стали прислушиваться к его дыханию.
Алексей, слабо вздохнув несколько раз, закрыл глаза и пересохшими губами еле внятно пролепетал:
– - Ништо... так, дух захватило... Царицу... Матвеева... детей повидать бы... Петрушу... Што долго они...
– - В единый миг, государь... Я сам пойду... Я мигом!
И Долгорукий быстро вышел из опочивальни.
– - Унесло ево вовремя, -- негромко заметил Петр Толстой Богдану Хитрово.
– - Тово гляди, мешать бы стал... Слышь, Иваныч, пожди, не строчи, -- обратился он к Титову.
Но тот уже и сам давно остановился на полуслове, как только поднялась сумятица у постели царя.
– - Надоть, бояре, свое толковать, за чем пришли, -- вполголоса обратился ко всем Хитрово.
– - Гляди, кабы не взял Господь царя на глазах у нас... Ишь, синеет весь... Пусть бы поизменил волю свою...
– - Вестимо, мешкать нечево, -- снова вмешался Толстой.
– - Вон, половина ево приказу записана. Коли бы не смог и руки приложить -- все царская воля!.. Сказать свое нам надо...
– - Сказать, сказать, -- откликнулись почти все так же негромко.
Пророкотали -- и сейчас же смолкли, словно сами испугались своей смелости.
Все понимали,
Все понимали это, но никто не решался заговорить первым. Дело было слишком важное, большое. Слишком много личных и общих интересов было поставлено на ставку, и можно было играть только очень осторожно, бить почти наверняка.
Но и молчать нельзя. Вон, кроме своего посланного, Петра Хитрово, за царицей и за лекарем кинулся Долгорукий и еще несколько лиц из таких, которые заведомо держали руку Нарышкиных. Они разыщут, приведут всю ненавистную компанию, и Матвеева, и иноземную стражу, и стрельцов Петровского полка.
Весь план расстроится. Все будет потеряно.
– - Э-эх, не будь Феди тута, -- тихо шепнул Толстой Богдану Хитрово, -- живо бы покончить можно... И вписать, што надо... И руку бы он приложил... А там -- хто што узнает? Царевич поверил бы, он такой...
Хитрово только отмахнулся рукой от советника.
– - Там, што бы было... Ежели бы да кабы... Ты вот, лучче дело царю скажи...
Толстой, словно не расслышав предложения, пошел кому-то еще шептать свои соображения.
И неожиданно для всех заговорил Василий Волынский, заведомый трус и "легкодух".
Если остальные от неудачи заговора теряли особые преимущества в государстве, теряли власть и сопряженные с нею крупные выгоды, почет и силу, -- Волынский терял все, может быть, и самую жизнь. Он, собственно, не имел значения сам по себе или по родовым связям. Держался своим угодничеством, заискивал перед каждым сильным человеком. Но, открыто пристав к врагам Нарышкиных, он конечно, будет раздавлен последними, если они восторжествуют. А те, к кому он пристал, и не подумают заступаться особенно за "суму переметную", как величали боярина. Ни охоты, ни сил не будет для этого у побежденной партии.
И вот, руководимый отчаянием трусости, Волынский первый теперь заговорил среди наступившего неловкого молчания:
– - Государь ты наш батюшко, Алексей свет Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить, как оно по-старому, словно по-писаному молвится... Вестимо, твоя воля царская... Але ж и нам, боярам, рабам твоим верным, вместно слово молвити, коли што на уме да на душе лежит...
Ободренные этим вступлением, все остальные единомышленники, раньше стоящие и шепчущие по разным углам горницы, сгрудились тесной толпой вокруг постели так, что почти оттерли от нее и царевича.
К последнему подошел Языков и стал около него как бы на страже, очевидно, почуяв, что дело принимает особый оборот.
Сюда же, по указанию Хитрово, подошли Хованский и еще два-три человека, наблюдая, как повлияет вся последующая сцена на Федора, чтобы не допустить его вмешаться в события.
Алексей, очевидно, слышал и понял, что говорит ему Волынский. И раньше он предвидел: не за тем пришли к нему бояре, чтобы покорно и молча выслушать его решение. Но царю думалось, что Федор в эту тяжелую минуту проявит мужество, остановит их натиск на больного отца.