Стрелков и другие. Анатомия одного стратегического конфликта
Шрифт:
Я навязываю автору чуждую ему мысль? Полно! Несколькими строками ниже, в той же статье, автор пишет: «Через 50 лет русский мертвец наконец додавит горло красного ублюдка, додушив перепуганного выблядка» [2] . Так кто же называет господ, пошедших в услужение Гитлеру, мертвецами? Мы, для кого они являются непримиримыми врагами? Нет, они же сами! Как говорят в таких случаях: «Вы сказали, и мы услышали».
Меня часто спрашивают, зачем вообще нужна политическая метафизика? Да и возможна ли она в XXI столетии, когда, казалось бы, вопрос о сверхчувственном вообще снят с повестки дня? Не хочу подробно говорить об этом в своем вступлении к не вполне обычной
2
Там же.
Только победительная политическая метафизика возвращает (или сохраняет) метафизическую перцепцию. То есть способность отделить подлинность от подделки, героя от назначенца. Только победительная политическая метафизика позволяет в условиях поражения обрести не выдуманную, а настоящую честь. И, наконец, только такая метафизика позволяет различать живое и мертвое. Или точнее, обнаруживать мертвое в живом. И принимать вызов, бросаемый живыми мертвецами. Понимая при этом, что живые мертвецы Россию полюбить не могут. Что вся сила России в том, что она жива вопреки всему. Да, она живет очень странной и почти что призрачной жизнью. Но ведь живет!
А вот живет ли Дания в 2014 году? Та Дания, про которую за столетия до этого пророчески было сказано: «Какая-то в державе датской гниль»?
Живет ли Европа в 2014 году? Конечно, я понимаю, что многие европейцы являются вполне себе живыми людьми. И я знаю этих людей, уважаю их. Но живет ли континент и входящие в него страны?
И что лучше — призрачная, изуродованная, но живая жизнь нынешнего моего Отечества или та «смерть вживе», которая уже возобладала на Западе? И под диктовку которой творятся там чудовищные дела — и ювенальные, и иные.
Но не был ли нацизм первым натиском на Европу этой самой «смерти вживе»? И не ее ли притягательный запах уловили русские мертвецы — эмигранты? Не ей ли поклонялись и поклоняются? Не к ней ли тянутся сейчас на Украине тамошние бандеровцы и их приспешники? И не воюем ли мы в очередной раз по принципу «живое против «мертвого вживе»? Да, в очередной раз, потому что, в каком-то смысле — если верить в данный метафизический расклад — мы именно так уже и воевали с 1941 по 1945 годы. Живые — против живых мертвецов.
«Тотенкопф» (дивизия СС «Мертвая голова») в нацистской Германии… Возглас: «jViva la muerte!» («Да, здравствует смерть!») в нацистской Испании… И так далее.
Однажды Сталин написал по поводу произведения Горького «Девушка и смерть»: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гёте. Любовь побеждает смерть».
Наша блудливая интеллигенция сознательно превратила осмысленный текст Сталина в нечто всяческого смысла лишенное. Для этого она «всего лишь» (тут главное, что «всего лишь») искромсала его высказывание, утаивая последнее предложение. Интеллигенция, воюя со Сталиным, и отнюдь не только с ним одним, обманула общество и убедила его в том, что для Сталина великий гётевский «Фауст» является произведением менее значимым с художественной точки зрения, чем горьковская поэзия. Притом, что поэзия Горького гораздо ниже по художественному уровню, чем его проза.
На самом деле, Сталин предлагал не эстетическое, а метафизическое сопоставление. Он уловил в «Фаусте» Гёте нечто, отдающее той самой «мертвечиной вживе», которую мы обсуждаем. Но разве он один это уловил? А разве Томас Манн, восхищавшийся Гёте, не уловил того же самого?
Кто является и поныне настоящим героем из народа, наиболее емко вобравшим в себя весь героический дух Великой Отечественной войны? Конечно же, Василий Теркин.
Вчитаемся в его диалог со Смертью, имеющий для нас не только эстетическое, но и метафизическое значение:
За далекие пригорки УходилСравните эти строки с подвываниями мерзавца, целующего костлявые руки живых мертвецов, каковыми в силу ненависти к стране стали русские белогвардейцы, пошедшие в услужение Гитлеру. Сравните и почувствуйте разницу. Почувствуйте разницу между живым и «мертвым вживе». Между нашим «Смерть не страшна» из песни «Бьется в тесной печурке огонь» и их яростным воплем «Да здравствует смерть!»
Примените для этого сравнения не только обычные эстетические средства, не только средства, предлагаемые этикой и гносеологией, но и особые средства, предлагаемые метафизикой.
Уловите этот живой дух советского солдата, преемственный по отношению к живому же духу защитника святой России,
Московского царства или Российской империи, — и тот мертвый дух, который несли в себе и тевтонские псы-рыцари, и немецкие нацисты. Недаром же эстетическим и метафизическим прологом к Великой Отечественной войне стал «Александр Невский» Эйзенштейна.
Уловите этот живой дух, а я продолжу цитирование Твардовского:
Смерть, смеясь, нагнулась ниже: — Полно, полно, молодец, Я-то знаю, я-то вижу: Ты живой да не жилец. Мимоходом тенью смертной Я твоих коснулась щек, А тебе и незаметно, Что на них сухой снежок. Моего не бойся мрака, Ночь, поверь, не хуже дня… — А чего тебе, однако, Нужно лично от меня?Согласитесь, налицо некое соединение почти лубковой картины с мистерией, причем с мистерией жизни. Теркин понимает всю силу смерти и все таящиеся в ней соблазны. Он понимает всю лживость смерти, уверяющей его, что мрака не надо чураться, что ночь — это тоже здорово. Но самое главное в том, что Теркин, находясь на грани небытия, улавливает коварство Смерти, которой от него еще что-то нужно. Ну, пришла Смерть — и пусть забирает. Так нет, ей от меня еще чего-то нужно! А значит — она не всесильна. Что ж, побеседуем. Так что тебе нужно лично от меня, Косая?