Стремглав к обрыву
Шрифт:
– Ответ простой. Не все бедняки одинаково бедны.
– Не пойдет.
– Почему?
– Тот парень, который сообщил, что его пытаются подкупить, был совсем бедный.
– Значит, он – то исключение, которое лишь подтверждает правило.
– Если исключений слишком много, это уже не правило.
– Ох… тебя не переспоришь. Что тут скажешь?
– Попробуй сказать: «Ты прав, Дэвид».
– А ты только этого и ждешь, – упрямо проворчала я.
– Исключительно ради новизны ощущений.
Я соскользнула с кровати и принялась собирать разбросанные
– Ну, так не дождешься. Я считаю, что в большинстве случаев нечестность – от бедности. Я в этом убеждена и не откажусь от своего убеждения даже ради того, чтобы потешить твое самолюбие.
Почему так бьется сердце? Словно сейчас узнаю, выдержала экзамен или провалилась.
– Ты можешь сколько угодно приписывать мне то, чего я не говорил, Руфь, – нарочито медленно и лениво. – Только не надо считать, что я так же примитивно, убого мыслю, как ты.
От неожиданности я уставилась на него, открыв рот. Словно он дал мне пощечину. В его лице не было и намека на улыбку.
Извинись, Руфь. Извинись скорее. Сейчас он не шутит. Скажи, что ты сама все понимаешь, – конечно, все не так просто, беда лишь в том, что с ним, особенно когда речь заходит о деньгах, ты почему-то всегда должна оправдываться. Ты вынуждена все упрощать, притворяться дурочкой – иначе все станет так сложно, что не только говорить, даже подумать страшно.
Я взяла щетку и начала расчесывать волосы.
– Извини, Дэвид. Я, конечно, понимаю, что ты ужасно умный и образованный и вообще натура сложная. Простушке вроде меня трудно…
– Какого черта! – закричал он, в ярости спрыгнув с кровати. – Какого черта ты опять заводишь эту волынку? – Направился ко мне, сердито размахивая руками, словно отгонял дьявола. – Нет сил слушать, что ты несешь! Уж лучше б ты действительно была полной дурой!
– Это такой завуалированный комплимент? – За напускным спокойствием я пыталась скрыть охвативший меня ужас. Снова взяла отложенную было щетку. – Если да…
– Нет, черт побери, нет! – Он выхватил у меня щетку и резко отшвырнул ее. Та ударилась о стену и с громким стуком упала на пол. – Это не комплимент. Я тебя оскорбляю. Нет, ты сама себя оскорбляешь. Корчишь из себя тупицу. В жизни не видел, чтобы человек притворялся недоумком, лишь бы настоять на своем. В чем дело? У тебя же вроде голова на месте! Почему ты как огня боишься, что кто-то посягает на твои дурацкие вывихнутые убеждения? Будто другой человек! Стоит, хлопает глазами, как идиотка. Даже не идиотка. Деревенская дурочка, которая никак не может взять в толк, о чем звон. А черт, меня тошнит от всего этого. Надоело.
Я никогда не видела его в таком состоянии. Комната просто дрожит от его ярости. Я боюсь его, и одновременно его ярость и мой собственный страх меня возбуждают. Мне хочется его целовать, кусать, делать ему больно, но я опасаюсь, что он отшвырнет меня, как щетку, если я подойду. Он такой красивый в гневе – нет сил
Я обошла его, подняла щетку, села на кровать. Он повернулся ко мне, но я на него не взглянула. И так знала, что он в бешенстве. Вытянула ноги и откинулась на подушки.
Иди ко мне, Дэвид. Не замыкайся в злобе.
Мне стало жарко. Я распахнула на груди халат, потерла шею. Наклонила голову, подула на разгоряченную кожу. Взглянула на Дэвида.
Я люблю на тебя смотреть, Руфь. Есть в твоем лице что-то такое… Ты мне нравилась еще до того, как у меня зашевелилось в штанах.
– Жаль, что тебя от меня тошнит, Дэвид.
Ненавидит меня. Презрительно усмехается в ответ на мои жалкие попытки соблазнить его. Как страшно. Я ведь только хотела поговорить с тобой о брате, Дэвид. Почему ты не хочешь говорить со мной о Мартине?
Я подняла руку со щеткой, но не успела прикоснуться ею к волосам, как он бросился на меня, прижал руку к подушке, вывернул запястье, и щетка выскользнула у меня из ладони; другой рукой он обхватил мою шею, плечи, пальцы сдавили лопатку; зубы впились в шею, и я беззвучно закричала от боли; он разжал зубы, распахнул халат у меня на груди и жадно, хищно приник к ней; рука выпустила мое онемевшее запястье, тоже добралась до груди и принялась ее немилосердно терзать – сосал, кусал, рвал ее, как голодный пес, дорвавшийся до кости; потом рука поползла вниз, отдернула полу халата, пальцы грубо проникли в меня, стараясь сделать мне больно, но ему все было мало, мало; он приподнялся, расстегнул брюки и с яростью, обжигая, разрывая, вонзился в меня; от боли и блаженства я чуть не потеряла сознание. Он нашел мои губы, всем ртом прижался к ним, я почувствовала его язык. Он заполнил меня всю, без остатка. Меня уже не было – был только он.
Боже мой, Боже!.. Я сейчас умру, Дэвид!
Не могу точно описать тот день, когда наконец встретилась с матерью и она сообщила мне, что беременна. Я даже не помню, как она выглядела; память сохранила какое-то странное существо без лица. Скорее всего выглядела она плохо, потому что я спросила, как она себя чувствует, и она призналась, что беременна с января. Моя реакция была ужасной, даже если попытаться списать ее на жгучий стыд, который охватил меня при этом известии.
Уже наступил апрель. Зимой и в начале весны, если мне бывало особенно тяжело, я утешала себя мыслью, что самое страшное в моей жизни – та жуткая сцена с отцом – позади и хуже уже ничего быть не может. Он предал меня, сделал без вины виноватой – и у меня не осталось к нему никаких чувств, кроме обиды и злости. Я хотела бы расквитаться с ним, но не потому, что считала себя униженной. Сцена происходила без свидетелей, и, кроме того, я испытала такую ярость, что для других эмоций просто не осталось места.