Стриптизерша
Шрифт:
Ну, есть две правды борющихся за право быть произнесенными, они обе складываются в предложение из двух слов.
Я выбираю простой путь.
— Я девственница.
Он не реагирует, вообще. Просто смотрит на меня в течение нескольких долгих секунд. Ни один из нас даже не дышит.
Затем приподнимает бровь.
— Это многое объясняет, — он облизывает губы, выдавая волнение. — Как? Я хочу сказать, как ты можешь быть девственницей и стриптизершей? Это не… в этом нет никакого гребаного смысла.
Я тяжело сглатываю, стараясь игнорировать увеличивающуюся между нами дистанцию.
— Так получилось.
Мои руки все еще прикрывают грудь, и я пытаюсь не впасть в панику. Я обнажила перед ним душу, рассказала все без утаек и боюсь позволить себе так доверять.
— Я хочу этого. Хочу тебя. Но… но наследие моей семьи, моего отца, то во что я привыкла верить, должно что-то значить. Быть настоящим. Может, это не продлиться вечно, но… это должно быть что-то большее, чем сейчас. Я ждала слишком долго. Была одинока и напугана, в бесконечном отчаянье, чтобы это было на один раз.
Доусон открывает рот, собираясь возразить, но я затыкаю его поцелуем, успокаивая. Я с трудом разрываю поцелуй, прежде чем растворяюсь в нем.
— Ты можешь открыть мне новый мир, Доусон. Мне это нужно. Ты мне нужен. Ты… мое избавление от всех принципов, по которым я жила, чтобы сохранить себя, настоящую, и я… твоя. Не знаю, как это произошло, но это так. Но… если для тебя это ничего не значит, это уничтожит меня. Есть ли в этом какой-то смысл? Если я отдамся тебе, у меня ничего не остается, но если ты остановишься… — я замолчала, не желая использовать слово из четырех букв, повисшее между нами.
Он касается пальцем моих губ, призывая молчать, но я уже сказала все, что хотела.
— Грей, малышка, я не собираюсь останавливаться. Я, правда, хочу сказать тебе, как много ты для меня значишь, но боюсь, ты не поверишь, подумаешь, что я вру, чтобы добиться желаемого, — он зажмурился на секунду. — Не могу поверить, что ты девственница. Но и не верить не могу.
В комнате холодно, а я абсолютно голая. Доусон замечает, что я дрожу. Он наклоняется, чтобы дотянуться до лоскутного одеяла, сложенного в ногах на краю кровати, и укрывает меня им.
— Объясни мне, почему ты думаешь, что я избавление от твоих принципов?
— Я думала, ты будешь говорить о другом.
— Это мое время. Мне нужно понять. Потому что я хочу, чтобы ты оставалась собой. Не хочу уничтожать тебя.
— Ты не уничтожаешь. Это трудно объяснить, — я закутываюсь в одеяло до подбородка. Доусон кладет подушку под мою голову, я сжимаю рукой ее уголок, собираясь выплеснуть все, что меня тревожит. — Всю свою жизнь я была дочерью пастора, а еще я была маминой малышкой. Но когда мама умерла, я сбежала из Макона в ОСК, чтобы поступить в школу кинематографии, и отец отрекся от меня. Ни звонков, ни почтовых или электронных писем, мы с ним не общались с моего отъезда, который был два года назад. Думаю, что никогда и не будем. Я выбрала свой путь. Выбрала грех. Так он решил. Не осталось дочери пастора, маминой малышки —я осталась в Лос-Анжелесе
— Почему? — Доусон хмурится.
— Из-за того, как я поступила, — объясняю я. — Просто… мне никогда не удавалось с легкостью заводить друзей. У меня был всего один настоящий друг еще в Маконе, Девин — танцовщица в студии, где я занималась. Но я поехала сюда, а она отправилась в Аубурн, и мы потеряли связь. Конечно, мы общаемся по электронной почте, но… это не то же самое. Я не могу… рассказать ей некоторых вещей. Так что… я осталась без друзей. Все, что у меня было, и все, что есть сейчас, — это школа. И стриптиз. Но сейчас его нет, а школы… школы не достаточно. Но есть ты. Я проживала день за днем, просто стараясь выжить. Я не танцевала, а ведь именно тогда я чувствовала себя кем-то. А сейчас ты мне это вернул. И когда я с тобой, мне кажется, что я снова личность, а не оболочка, двигающаяся от класса к классу, от эссе к эссе, от теста к тесту, от танца на сцене до танца на коленях в ВИП комнате. А теперь… быть сейчас с тобой, это как быть… дома, — я шепчу последнее слово, и мой голос надламывается.
Доусон тяжело дышит, будто только что поднял тысячу фунтов. Он весь дрожит. Я вытягиваю шею к его плечу, чтобы посмотреть на него. Его глаза закрыты, как будто он пытается вызвать что-то из глубины себя. Или побороть эмоции.
— Дом, — он произносит слово так же, как и я, почти как проклятие, формируя слог, который не имеет никакого смысла самостоятельно.
Его глаза открываются, и он встречается со мной взглядом. Слеза грозится скатиться из уголка моего глаза, и Доусон наклоняется, чтобы поцелуем высушить ее.
— Так что... — Я борюсь за смелость, чтобы произнести следующую часть. — Так что, если это, если я и ты, если это нереально, тогда не играй со мной в игры, Доусон. Если для тебя это не по-настоящему, скажи мне, и я уйду.
— Я люблю тебя, Грей, — прерывает он меня, врезаясь в мою душу тремя острыми, как бритва, словами.
Я думала, что заплачу, когда, наконец, услышу, как мне снова говорят эти слова, но я этого не делаю. Я зарываюсь носом во впадинку у его шеи и вдыхаю его запах, чувствуя, что мое напряжение исчезает. Я держу его за затылок и просто дышу им. И он позволяет мне. Он ничего не требует от меня, просто держит меня, глубоко вдыхая аромат моих волос, и гладит мою спину поверх одеяла.
— Это одеяло связала моя мать, — произносит он ни с того, ни с сего. — Находясь в реабилитационном центре. Это действительно все, что у меня от нее осталось. Знаешь, она никогда не говорила мне, что любит меня. Да и отец тоже. Нечто приблизительное к этим словам я слышал от Виккерса, и то - один раз. Он только вызволил меня из тюрьмы —куда я угодил за превышение скорости, тем самым попав в опасную ситуацию, гоняя на отцовском Феррари —глянул на меня, Виккерс, я имею в виду, —затем изрек своим идеальным, исконно британским акцентом: «Господь любит тебя, милый мальчик. Но твое шило в одном месте когда-нибудь убьет тебя».