Строговы
Шрифт:
– Значит, начнем? – спросил Беляев.
В темноте Матвей не видел лица Беляева, но почувствовал на себе его взгляд.
– Давайте. Мешкать некогда, – проговорил он и стал быстро Отмыкать замки.
Приглашенные на цыпочках, один за другим, проходили коридором в камеру напротив уборных.
В несколько минут камера заполнилась людьми. Все размещались в строгом порядке, разговаривали вполголоса. Окно камеры было завешено одеялом.
Матвей со своего наблюдательного поста с любопытством поглядывал в открытую дверь камеры.
Рядом с бородатым стариком стоял юнец, одетый в форму гимназиста. Поодаль от гимназиста и старика –
Да, каких людей тут не было!
На несколько секунд Матвей потерял Беляева из виду и вдруг услышал знакомый приглушенный голос:
– Товарищи, нам надо очень коротко обсудить то, что волнует сейчас всю нашу партию. Сами видите, обстановка не располагает к длинным речам. С воли я получил задание комитета доложить вам о той борьбе, которая развернулась в партии после Второго съезда.
Покашливая в кулак и внимательно осматривая насторожившихся слушателей, Беляев продолжал:
– Прежде всего я хочу сообщить вам последнее решение нашего комитета, которое я целиком и полностью разделяю. Неделю тому назад наш комитет большинством голосов высказался за построение нашей партии на той основе, которая разработана Лениным.
Беляев замолчал на минуту, выжидая чего-то. Никто не проронил ни слова. Но Беляев внимательными глазами бывалого пропагандиста рассмотрел самое важное для себя, чего, впрочем, втайне и ожидал. Люди не одинаково отнеслись к его словам. У одних он видел во взгляде сочувствие и одобрение, у других затаенную усмешку, у третьих в глазах была какая-то неопределенность и растерянность. И если вторых надо было разбить в споре, то этих последних требовалось убедить в правильности позиции большинства.
Беляев снова заговорил. Он рассказал о том, как партия пришла к расколу. Говорил Тарас Семенович не очень гладко, размахивал руками и часто замолкал, чтобы найти нужное слово. Но речь его отличалась простотой и искренностью и убеждала, как сама правда.
Пока докладчик ничего не прибавлял от себя. Он излагал только факты. Перед слушателями вставала живая картина работы Второго съезда, напряженной и страстной борьбы на нем Ленина и его сторонников за боевую партию рабочего класса.
Когда Беляев начал рассказывать о том, как лидеры меньшинства уже на второй день после съезда своими раскольническими действиями пытались дезорганизовать партийную работу, в его голосе послышались гневные нотки.
Но вот Беляев сделал минутную паузу. Собрание с напряжением ожидало, что скажет он дальше. Все понимали, что он будет полемизировать с противниками. И Беляев приступил к этому не без волнения.
– Давайте трезво и здраво посмотрим, – сказал Беляев, – как будет выглядеть партия, если строить ее по схеме, предложенной Мартовым. Вот как будет выглядеть состав партии но Мартову. – Он поднял руку так, что ее стало видно всем, и, пригибая пальцы, продолжал: – Организации революционеров – раз, организация рабочих, признанные партийными, – два; организации рабочих, признанные независимыми, – три; одиночки из интеллигентов, исполняющие разные партийные поручения, – четыре и пять – все стачечники, которых, по мнению Мартова, независимо от сознательности и роли в рабочем движении, следует считать членами партии. Разве не ясно,
Теперь уже слушатели не могли молчать, и камера наполнилась шумом от движения, вздохов и замечаний вполголоса.
Матвею не пришлось выслушать всю речь Беляева. Он все время отрывался к окну, к входным дверям в коридоре, напрягал зрение, прислушивался, – от его внимания зависело все.
«Только бы Антон не прозевал!» – думал Матвей, понимая, какую ответственность взяли они на себя.
Стали выступать другие. Не все одобряли речь Беляева. Речистый студент нападал на докладчика, легко бросал слушателям трудные, непонятные слова:
– Сторонники Мартова не отрицают классовой дифференциации и, как последовательные революционеры, стоят на точке зрения необходимости вовлечения в партию всех сколько-нибудь революционных элементов. Сторонники Ленина хотят превратить партию в касту. Мы хотим сделать ее массовой и этим придать ей силу. Даже ребенку понятно, что чем больше членов партии, тем она сильнее.
– Да, если эти члены преданы партии и работают! – почти крикнул кто-то, перебив оратора.
– Это неважно. Число и само по себе имеет значение, – нашелся оратор.
Собрание заволновалось.
– Товарищи, не забывайтесь! – предупредил Беляев. – Надо соблюдать тишину.
В камере стало душно. Лампа чадила, и свет ее с каждой минутой блекнул.
Вслед за студентом выступил машинист. Речь его была не бойкой, но Матвей слушал ее со вниманием, позабыв смотреть на фонарь.
– Странно мне было слушать товарища Горского, – говорил машинист, – плохо он знает жизнь. Еще хуже видит ее. По его выходит: зазывай в партию кого попало, лишь бы сочувствовал ей. А работать кто будет? Мы ведь партию создаем не для сочувствия. Нам борьба нужна. А как же бороться без дисциплины? Верно Мирон сказал – это будет не партия, а кисель. Разброд один, и только! Тут, скажем, надо какое-нибудь задание партии исполнять, жизнь свою, может, за это положить, а наши члены партии в ответ: это мы не можем, мы ведь, мол, только сочувствуем. Какая это будет партия? С такой партией нам еще сотни лет гнуть спину перед царем и хозяевами. А нам, рабочим, товарищи, и так уж невмоготу. Хватит! Я так, Мирон, думаю.
Матвею понравилась речь машиниста.
Сильным порывом ветер ударил в окно, где-то загремели водосточные трубы.
Матвей взглянул в окно и обмер. Вышка, на которой стоял Антон, потонула в темноте. Фонарь не светился.
«Прозевал! Может быть, давно уж», – пронеслось в голове у Матвея.
Он бросился к двери в камеру, махая руками, и хриплым голосом крикнул:
– По местам! Скорее по камерам!
Без суеты люди хлынули в коридор. Прежде чем запереть камеру, Матвей еще раз взглянул в окно: на вышке свет то загорался неровным, скачущим пламенем, то потухал.