Строки, добытые в боях

Майоров Николай Петрович

1940

«Самое страшное в мире…»

Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю Котовского разум, Который за час перед казнью Тело свое граненое Японской гимнастикой мучил. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю мальчишек смелых, Которые в чужом городе Пишут поэмы под утро, Запивая водой ломозубой, Закусывая синим дымом. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю солдат революции, Мечтающих над строфою, Распиливающих деревья, Падающих на пулемет!

1939

«…Егорова,

соседа по парте…»

…Егорова, соседа по парте, не приняли в военную школу. Он близорук. Врача не было минут двадцать, и он выучил наизусть третий, мелкий ряд таблицы. И правым глазом все ответил, а левым — забыл. Врач кричал…

(Из дневников М. Кульчицкого)

Дословная родословная

Как в строгой анкете — Скажу не таясь, — Начинается самое Такое: Мое родословное древо другое — Я темнейший грузинский Князь. Как в Коране — Книге дворянских деревьев — Предначертаны Чешуйчатые имена, И Ветхие ветви, И ветки древние Упирались терниями В меня. Я немного скрывал это Все года, Что я актрисою-бабушкой — немец. Но я не тогда, А теперь и всегда Считаю себя лишь по внуку: Шарземец. Исчерпать Инвентарь грехов великих, Как открытку перед атакой, Спешу. Давайте же раскурим эту книгу — Я лучше новую напишу! Потому что я верю, и я без вериг: Я отшиб по звену и Ницше и фронду, И пять Материков моих Сжимаются Кулаком «Рот Фронта». И теперь я по праву люблю Россию.

«…Мне вспоминается август…» (С. Наровчатов)

…Мне вспоминается август 1938 года, когда я со своим другом белорусом Михаилом Молочко лежал на жгучем песке Черноморья и вглядывался в очертания испанского парохода, стоявшего на рейде.

Я хату покинул. Пошел воевать. Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать, —

задумчиво повторял Михаил светловские строки. И вдруг, приподнявшись на локтях, спросил полувопросительно-полуутверждающе: «Поедем?..» Это была не шальная мальчишеская блажь, заставлявшая когда-то гимназистов бежать в Америку. Нет, этот юношеский порыв был подготовлен всей нашей биографией. Не громко ли сказано «биография» в применении к восемнадцатилетним юнцам? Что же! Пионерский галстук и мопровская книжка, взносы в которую погашались за счет гривенников, полученных на завтрак, были значимыми вехами нашего детства, незаметно перешедшего в юность.

Нашим намерениям не дано было осуществиться. Лодка, на которой мы должны были ночью добраться до парохода испанских республиканцев, так и осталась стоять на приколе. Корабль еще вечером снялся с якоря и ушел в Испанию…

(Из воспоминаний С. Наровчатова)

Баллада о комиссаре

Финские сосны в снегу, Как в халатах. Может, И их повалит снаряд. Подмосковных заводов четыре гранаты, И меж ними — Последняя из гранат. Как могильщики, Шла в капюшонах застава. Он ее повстречал, как велит устав, Четырьмя гранатами, На себя не оставив, — На четыре стороны перехлестав. И когда от него отошли, Отмучив, Заткнувши финками ему глаза, Из подсумка выпала в снег дремучий Книга, Где кровью легла полоса, Ветер ее пролистал постранично, И листок оборвал, И понес меж кустов. И, как прокламация, По заграничным Острым сугробам несся листок. И когда адъютант в деревушке тыла Поднял его И начал читать, Черта кровяная, что буквы смыла, Заставила — Сквозь две дохи — Задрожать. Этот листок начинался словами, От которых сморгнул офицерский глаз: «И песня и стих — это бомба и знамя, И голое певца подымает класс».

Столица

Здесь каждый дом стоит

как дот, И тянутся во мгле Зенитки с крыши в небосвод, Как шпили на Кремле, Как знак, что в этот час родней С Кремлем моя земля, И даже кажутся тесней Дома вокруг Кремля. На окнах белые кресты Мелькают второпях, Такой же крест поставишь ты, Москва, на всех врагах. А мимо — площади, мосты, Патрульный на коне… Оскалясь надолбами, ты Еще роднее мне. И каждый взрыв или пожар В любом твоем дому Я ощущаю как удар По сердцу моему…

1941

«…Радио из-за атмосферных условий…» (К. Симонов)

…Радио из-за атмосферных условий работало очень плохо, но все-таки в политотделе поймали обрывки сводки, в которой сообщались разные новые тревожные известия о Москве. Было томительное ощущение страшной оторванности и невозможности принять участие в том, что там происходит. И это ощущение было не только у меня, а у всех, кто находился здесь. Тут тоже была война, фронт, но казалось, что в эти дни, когда Москва в опасности, все мы, кто сейчас не там, не под Москвой, занимаемся не самым настоящим делом…

(Из дневников К. Симонова)

«Мечтатель, фантазер, лентяй, завистник!..»

Мечтатель, фантазер, лентяй, завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом Вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал; лейтенант Звучит «налейте нам», И, зная топографию, Он топает по гравию. Война ж совсем не фейерверк, А просто трудная работа, Когда — черна от пота — вверх Скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте До мозга костей промерзших ног Наворачивается на чеботы Весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина С ежедневными Бородино!

26 декабря 1942 года.

Хлебниково — Москва

«…Настоящая весна…» (Б. Полевой)

…Настоящая весна. Февраль еще только завязывается, а днем уже жарко в шинелях. Над зазеленевшими полями вовсю поют жаворонки. Но нам от этого не веселей. Все попытки добраться до образовавшегося коридора в буквальном смысле слова увязают в этой первозданной грязи.

Мототранспорт вообще парализован… Но и в невыносимо тяжелых условиях распутицы наступление продолжает развиваться. Бои идут непрерывно, не затихая даже ночью. Боеприпасы в наступающие части сбрасывают на парашютах с транспортных самолетов, везут гужом на конях, на волах. И люди, да, именно люди тащат их на себе во вьюках…

Боже ж мой, во что превратились дороги! Движемся со скоростью «девятый день десяту версту». Появилась сейчас на фронте такая пословица, ДОВОЛЬНО образно определяющая темп продвижения по чудовищно глубокой грязи… Грязь… Всюду грязь. Огромная. Жирная. Прямо-таки гомерическая. А оттепель все нарастает.

Грузовики врастают в грязь по радиатор. Шоферы, уже не пытаясь даже их вытянуть до прибытия мощных тракторов с тросом, отходят с дороги в поле и располагаются на биваках…

Последнюю треть пути пришлось двигаться пешком. И двигались, помогая друг другу выбираться из грязи, вытаскивая за ушки слезающие с ног сапоги. Вот тут-то и познали мы вполне беспримерный солдатский труд… Грязь хватала нас за ноги своими липкими ладонями, приставала к подошвам, делала сапоги более тяжелыми, чем колодки или кандалы. Путь мы считали не десятками километров, даже не километрами, а пролетами между телеграфными столбами…

(Из военных дневников Б. Полевого)

Красный стяг

Когда я пришел, призываясь, в казарму, Товарищ на белой стене показал Красное знамя — от командарма, Которое бросилось бронзой в глаза. Простреленный стяг из багрового шелка Нам веет степными ветрами в лицо… Мы им покрывали в тоске, замолкнув, Упавших на острые камни бойцов… Бывало, быть может, с древка он снимался, И прятал боец у себя на груди Горячий штандарт… Но опять он взвивался Над шедшею цепью в штыки впереди! И он, как костер, согревает рабочих, Как было в повторности спасских атак… О дни штурмовые, студеные ночи, Когда замерзает дыханье у рта! И он зашумит!.. Зашумит — разовьется Над самым последним из наших боев! Он заревом над землей разольется, Он — жизнь, и родная земля, и любовь!