Строки, добытые в боях

Майоров Николай Петрович

1940

«…Медсестре Вере Чуриной…» (М. Матусовский)

…Медсестре Вере Чуриной двадцать лет, а в батальоне все ее звали уважительно, как зовут учительницу в школе: Вера Николаевна. До войны она училась в театральном институте, но актриса из нее не получилась, и стала она санитаркой. Сперва очень боялась крови. Даже глаза закрывала, чтобы не видеть раненых. Так и вытаскивала их на плащ-палатке с закрытыми глазами. А потом ничего, привыкла. Сколько здоровенных мужиков выволакивала с поля боя эта маленькая сероглазая женщина!

Однажды снаряд угодил прямо в то место, где она укрывалась вместе с шестью ранеными. Все засыпало свежей землей и снегом. Так и решили в батальоне, что их Вера погибла. А она выбралась из сугробов и осталась жить, как в известном стихотворении Симонова, всем смертям назло.

Том временем в дивизионной многотиражке даже некролог напечатали, посвященный Вере. И все в нем было сказано: «Смертью храбрых», «Боевая подруга», «Не забудем никогда». И вдруг однажды приходит в батальон письмо из госпиталя от санинструктора Веры Николаевны Чуриной:

«…Чтобы легче перенести эту операцию, я внушила себе мысль, что я у врагов и меня пытают. Хотела заодно проверить себя, насколько у меня хватит сил. У меня еще впереди две операции. Но самое страшное для меня — это не смерть после третьей операции. Нет, самое страшное —

это то, что больше не быть с вами, в санбат теперь меня не возьмут, не подхожу я по состоянию здоровья…»

(Из фронтовых записных книжек М. Матусовского)

Поэты

Я не любил до армии гармони, Ее пивной простуженный регистр, Как будто давят грубые ладони Махорочные блестки желтых искр. Теперь мы переламываем душу, Мечтаем о театре и кино, Поем в строю вполголоса «Катюшу» (На фронте громко петь воспрещено). Да, каждый стал расчетливым и горьким: Встречаемся мы редко, второпях, И спорим о портянках и махорке, Как прежде о лирических стихах. Но дружбы, может быть, другой не надо, Чем эта, возникавшая в пургу, Когда усталый Николай Отрада Читал мне Пастернака на бегу. Дорога шла в навалах диабаза, И в маскхалатах мы сливались с ней, И путано-восторженные фразы Восторженней звучали и ясней! Дорога шла почти как поединок, И в схватке белых сумерек и тьмы Мы проходили тысячи тропинок, Но мирозданья не топтали мы. Что ранее мы видели в природе? Степное счастье оренбургских нив, Днепровское похмелье плодородья И волжский нелукавящий разлив. Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром (Такой ее мы увидали тут) — Она была для нас Тверским бульваром, Зеленою дорогой в институт. Но в январе сорокового года Пошли мы, добровольцы, на войну, В суровую финляндскую природу, В чужую, незнакомую страну. Нет, и сейчас я не люблю гармони Визгливую, надорванную грусть. Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне Я Пушкина читаю наизусть, Что я изведал напряженье страсти, И если я, быть может, до сих пор Любил стихи, как дети любят сласти, Люблю их, как водитель свой мотор. Он барахлит, с ним не находишь сладу, Измучаешься, выбьешься из сил, Он три часа не слушается кряду — И вдруг забормотал, заговорил… И ровное его сердцебиенье, Уверенный, неторопливый шум, Напомнит мне мое стихотворенье, Которое еще я напишу. И если я домой вернуся целым, Когда переживу двадцатый бой, Я хорошенько высплюсь первым делом, Потом опять пойду на фронт. Любой. Я стану злым, расчетливым и зорким, Как на посту (по-штатски — «на часах»), И, как о хлебе, соли и махорке, Мы снова будем спорить о стихах. Бьют батареи. Вспыхнули зарницы. А над землянкой медленный дымок. «И вечный бой. Покой нам только снится…» Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.

1940

Константин Ваншенкин

Константин Яковлевич Ваншенкин родился в 1925 году в Москве в семье инженера. В детстве — в годы первых пятилеток — вместе с родителями много жил в рабочих поселках на стройках. Началась война. «В 1942 году, — рассказывает Ваншенкин, — из десятого класса я ушел в армию. Служил главным образом в воздушно-десантных войсках, участвовал в боях на 2-м и 3-м Украинских фронтах. Это было суровое время, но именно армия военной поры сформировала мое поколение. Армия сделала нас людьми, армия — это мои университеты. Демобилизовался я в самом конце сорок шестого года в звании гвардии сержанта. Стихи начал писать в детстве… Вскоре я остыл к своему сочинительству, и в пятнадцати-семнадцатилетнем возрасте, когда, как говорят, пишут стихи едва ли не все, я стихов не писал: у меня не было в этом ни малейшей потребности. Снова стал писать совершенно неожиданно для себя уже в конце войны, в Венгрии».

После демобилизации Ваншенкин поступил в геологоразведочный институт, но проучился там всего один год и перешел в Литературный институт имени Горького. Первая книга стихов «Песня о часовых» вышла в 1951 году.

Проводы

Нас в армию девчата провожали, С которыми до памятной зимы Делили мы и радость и печали, С которыми учились вместе мы. Я вижу их шубейки и гребенки И странную растерянность их глаз, Они стояли — все еще девчонки, Но было им по-бабьи жалко нас. В какой-то миг особым женским взором Они сквозь дым увидели поля, По длинным госпитальным коридорам Унылое мельканье костыля. Им виделись шершавые шинели, Костры, потери нашего полка. А может быть, себя они жалели, Не сознавая этого пока.

1958

«По горным кряжам, вырубкам и долам…»

По горным кряжам, вырубкам и долам, На краткий миг склоняясь над ручьем, Шагал я с неудобным и тяжелым Противотанковым

ружьем. В ночи ориентируясь по звездам, Пуская ввысь махорочный дымок, Привык себя считать я очень взрослым — Иначе б это выдержать не смог. Я спал, постелью хвойною исколот, Горело натруженное плечо… Лишь в тридцать лет я понял, что я молод, Что сорок — тоже молодость еще.

1956

Первая любовь

Мир отрочества угловатого, Полгода с лишним до войны, Два наших парня из девятого В девчонку были влюблены. Любовь бывает не у всякого, Но первая любовь — у всех. И оба парня одинаково Рассчитывали на успех. Но тут запели трубы грозные, Зовя сынов родной земли. И встали мальчики серьезные, И в первый бой они ушли. Она ждала их, красна девица, Ждала двоих, не одного. А каждый верил и надеялся, А каждый думал, что его. И каждый ждал: душой согреть его Уже готовится она. Но вышла девушка за третьего, Едва окончилась война. Косицы светлые острижены, И от былого — ни следа… Ах, если бы ребята выжили, Все б это было не беда.

1960

«Земли потрескавшейся корка…»

Земли потрескавшейся корка. Война. Далекие года… Мой друг мне крикнул: — Есть махорка? — А я ему: — Иди сюда!.. И мы стояли у кювета, Благословляя свой привал, И он уже достал газету, А я махорку доставал. Слепил цигарку я прилежно И чиркнул спичкой раз и два. А он сказал мне безмятежно: — Ты сам прикуривай сперва… От ветра заслонясь умело, Я отступил на шаг всего, Но пуля, что я меня летела, Попала в друга моего. И он качнулся как-то зыбко, Упал, просыпав весь табак, И виноватая улыбка Застыла на его губах. И я не мог улыбку эту Забыть в походе и в бою И как шагали вдоль кювета Мы с ним у жизни на краю. Жара плыла, метель свистела, А я забыть не смог того, Как пуля, что в меня летела, Попала в друга моего…

1952

«…Кто думает, что в Сталинграде…» (В. Некрасов)

…Кто думает, что в Сталинграде был только ужас, ад и стиснутые зубы, тот ошибается. Было и то, и другое, и третье, и не у всех выдерживали нервы, но было еще одно — солдат всегда найдет, как использовать тишину на переднем крае, как скоротать долгие часы ожидания перед началом задания, как приукрасить, хоть малость, жизнь, которая неизвестно сколько еще продлится. В подвале мясокомбината за час до атаки на злосчастные баки комбат-1 Беньяш устраивал концерты самодеятельности, и, скажу, совсем неплохие: тенор, бас, частушки под баян, двое чечеточников и даже фокусник не хуже Кио, разве что без лилипутов. К комбату-2 Котову все ходили слушать пластинки Утесова, Руслановой и даже Собинова и Неждановой. Любители прекрасного пытались в меру своих сил украсить свой земляночный быт — приклеивали к стенкам фотографии, вырезанные из журнала картинки. В одной землянке, помню, висели даже репинские «Запорожцы» в самой настоящей раме. А командиру полка майору Метелеву — мы его все любили — саперы обшили весь блиндаж толстыми глянцевитыми кусками картона. Солдаты притащили его откуда-то из-за тридевять земель, чуть ли не с «Баррикад», и майор зажил во дворце — картон был расписан под мрамор. Когда же кончилась в Сталинграде стрельба, именно в его землянке было прорублено первое на весь фронт окно, и с соседских полков приходили смотреть на это чудо XX века…

(Из воспоминаний В. Некрасова)

Жасмин

Укрывшийся шинелью длинной, На девятнадцатом году, Я задыхался от жасмина В глухом разросшемся саду. Навис над нами пышной тучей И небо звездное затмил Ошеломляюще-пахучий, Забытый армией жасмин. Несовместимыми казались Фигуры темные солдат И эта лопнувшая завязь, Собой заполнившая сад. И на заросшем белом склоне, В обозе, где-то не вдали, Тонули средь жасмина кони, Чихая, гривами трясли. Земли разбуженная сила В который раз цвела опять, Но только некому нам было В ту ночь жасмину наломать. Над полусонным нашим строем Потом кружились лепестки, Они ложились ровным слоем В стволы орудий, в котелки. Плыл надо мной жасмина ворох, И я жасмином весь пропах. Он был сильней, чем дымный порох, Чем пот солдатский и табак…