Студенты
Шрифт:
– Я говорю то, что я и сделаю... А Васька никогда ничего не сделает, потому что в нем не один, а два и даже три человека сидят: один - зависимый от всего остального общества, другой - зависимый от кружка, а третий - он сам, раздвоенный, расстроенный... черт знает что...
Шацкий сморщился от боли и замолчал.
Карташев тоже молчал и вдумывался в слова Шацкого.
– Это ничему не мешает, - отвечал Шацкий. - Есть на свете, конечно, "священный огонь"... У кого он есть, так и есть, - деньги не только ему не помешают, а помогут...
– Да, но если я за деньгами погонюсь,
– Значит, не священный огонь!.. В Америке для юноши идеалом ставится богатство, и это не мешает быть у них Брет-Гартам... И всей Америке не мешает шагать черт знает как вперед, потому что, само собой, там каждый, делая свое дело, делает этим самым и общее громадное дело... потому что жизнь не богадельня, а мастерская... А что из этой мастерской выходит, об этом и говорит нам Корнев... и это, конечно, поймет такой же новый Корнев следующего поколения с своего маяка, но жизнь и от него уйдет... Для науки это нужно и для прогресса тоже, но для несущейся мимо жизни c'est bete comme tout...* и жизнь идет, как идет, и вперед ее не забежишь, потому что там впереди еще нет никакой жизни... И вот этот, вот, что развалился в военной форме в своей коляске, он лучше подходит к требованию этой жизни, потому что его прет, и он прет без рассуждения...
______________
* это глупо, как всё... (франц.)
– И ты его больше уважаешь?
– Я презираю его столько же, сколько и бессильный протест, но я хочу иметь право презирать... хочу иметь свое войско... деньги... и это американец понимает.
– Что ж американцы? их жизнь вовсе уж не такая симпатичная.
– Да?
– А конечно... эксплуатация самая дьявольская.
– Да, да... у нас ее нет... Вот это и есть гнусный сентиментализм и фарисейство: сами гнием на соломе, соломой питаемся, кулачество, с каким не сравнится никакая Америка!.. сами нищи духом, волей, знанием даже нашей действительной жизни... и ни к черту не годимся, а Америка - дрянь... не симпатичны... Факир индийский - недосягаемый идеал для нас: у того хоть мужество есть - прямо лечь и лежать, отказаться от всего. Глупо, глупо все это... Презрение к подлецам вообще, а в частности у такого же подлеца в услужении?.. нет, мой друг, слуга покорный... Приходи, когда у меня будет несколько миллионов, я тебе с удовольствием один дам на газету, а вы, как тараканы на морозе, полопаетесь... но жалкой, зависимой роли я не желаю играть... Не желаю!! Не желаю!!
Шацкий так закричал, что, если бы не грохот мостовой, на него бы все оглянулись. Но мостовая грохотала, ехали экипажи, телеги, звонили конки, шли прохожие, и приятели продолжали изливать друг другу свои мысли.
– Но каким же путем ты хочешь нажить миллионы?
– Ну, подрядчиком сделаюсь, когда кончу курс.
– Надо знать же это.
– Узнаю... Надену смазные сапоги, поступлю в десятники.
– Ты? - граф, лорд?
– Буду и графом и лордом - чем захочу... и ты будешь считать за честь сидеть у меня в кабинете.
– И будешь мошенничать на подрядах, подкупать, раздавать взятки?
– Постой... Виктор Гюго нажил миллион своим писанием?
– Ну?
– И не он один. Граф Толстой сотни тысяч нажил... Это уж самый идеальный
– Именно за то, что он гений.
– Ого! Почище гению, Пушкину, за это самое всадили пулю, за то только, что авторитет своего гения не мог поддержать презренным металлом. Не хватало средств, а жена, жизнь, вся обстановка тянет. Первый предлог, и готово... нет, mon cher, все это глупо... Представь себе, что все - Корневы: мы бы все и сдохли бы с голоду, замерзли бы на улицах. А вот надо нам всем деньги - и кипит дело: и едим, и освещение, и дома, и театр, и коляски: только приготовляй побольше... и мне скажут спасибо. Памятник поставит потомство... да, да... Черт знает как далеко ты живешь... у этой дуры салоп подбит не ватой, а воздухом.
– Теперь уж недалеко.
Когда подъехали к квартире Карташева, Шацкий, не слезая с извозчика, проговорил:
– Ну, выноси скорее.
– Зайди.
– Ты вежлив, но... можно мечтать, сидя в салопе своей горничной, о миллионах, но смущать этим салопом мирных обитателей... мой друг, у меня еще будет время смутить их. Да и ты сам, как ни вежлив, но затрудняешься в настоящий момент, как быть тебе с своей горничной при моем появлении в этом виде.
– Я? вовсе нет...
– Тёма, Тёма, как ты прозрачен... Но утешься: Корнев еще больше твоего смутился бы.
– Чудак... Ну, хорошо, я сейчас вынесу тебе.
– A la bonne heure. Послушай, карточки из альбома не вынимай, а то ничего не дадут.
– Там же портреты матери, сестер... Ну, хорошо... только не потеряй.
В комнате Карташева сидел Корнев.
– Шацкий здесь, сидит на извозчике, - говорил Карташев, вынимая Георгиевский крест отца и альбом. - Нужда у них с Ларио. Его прогнали... Ларио в одном белье... Шацкий все с него продал и с себя все... сидит в салопе горничной на извозчике и больной совсем...
– Хороши!
– У меня тоже денег нет, вот это заложит... звал его сейчас зайти - не хочет.
– Ну, и пускай уезжает себе.
– На извозчике мне всю дорогу теорию практики жизни излагал...
– Вот как... Послушай, у меня есть деньги, но на время...
– Я недели через две получу...
– Так возьми... сколько?
– А сколько ты можешь?
– Пять рублей могу.
– Давай.
Карташев выбежал к Шацкому: перепал ему альбом, крест и пять рублей.
– Заходи, - повторил еще раз Карташев, - Корнев здесь, посидим.
– Мой друг, нам с Корневым нечего делать... кланяйся ему. Спасибо.
– Прощай.
Карташев посмотрел еще вслед отъезжавшему Шацкому, худому, сгорбленному в своем салопе, и пошел в дом.
Корнев принес новости: Иванов попался.
– Я боюсь за Моисеенко, - раздумчиво говорил Корнев. - А у вас в университете...
– Я ничего не слыхал.
– В триста человек, говорят, собралась толпа ваших студентов.