Ступающая по воздуху
Шрифт:
— Анна! — возопил он.
К счастью, Бубнила заглушил радостный крик Бойе, и тот был втайне благодарен ему безмерно. Столь грубый невольный возглас из губ последнего европейского gentilhomme мог стать непоправимой оплошностью, казнился он.
Но ведь она и вправду была здесь! Одна-одинешенька за столом № 12, резервируемым для телевизионщиков, в самой глубине помещения. Ложкой в восковых пальчиках она помешивала кофе в маленькой чашечке. Мизинец был оттопырен, а ложечка двигалась по часовой стрелке, и не иначе. И пустой бокал. Из-под белого вина! По вечерам она всегда пила белое, эльфа беловинного эфира!
В горле у него пересохло, губы дрожали, из гортани рвалась наружу радость. Мохнатые сросшиеся брови подпрыгивали, точно в танце. Опущенные, косо уставленные вниз глаза катились по русским горкам. Впалые щеки желтели, как два плюшевых медвежонка, каковыми награждают за стрельбу в тире. Сальные, заплетенные в конский хвост волосы на висках поблескивали сединой — ночное праздничное небо.
Это был его звездный час. Его стоило ждать, ради этого он бросил занятия синологией в Вене, отсыпался по воскресеньям, столько лет собирал фарфор, белые дамские перчатки, очечники, столовые приборы, флакончики из-под лака, тряпичные салфетки, высохшие цветы, платки и платочки и много чего еще. Есть все же Бог на свете. Фройляйн Шпигель поднесла чашку к вишневым, оттененным печалью губам и отхлебнула черного кофе. Комочек невыразимо прекрасной грусти, она сидела здесь, изгнанная Режем и сковородоголовой. Выходит так, что он должен быть благодарен этому интригану. Она понурила голову и погрузилась в глубокую задумчивость. Пальчики однотонно барабанили по мраморной столешнице. На ней была короткая безрукавка цвета жженого сахара и такой же окраски длинный пуловер — таким вот комплектцем ее подкупил 25 сентября Эльмар Кулау, работавший у лодочного мастера. А расплачивался чеком.
«Он хоть задумался, этот хитрый подмастерье, из чего сделан его трикотажный подарок? — бурлил возмущенный разум Бойе. — Конечно, нет. Жалкое букле! Дешевка! Вместо того чтобы укрыть драгоценную кожу тканью высшего качества. Анну надо в кашемир одевать, лопух несчастный! А платить, конечно, чеком».
Бойе прищурил глаза, напрягая зрение. Волосы у Анны были взлохмачены, одна из прядей падала на лицо, и он подумал, что никогда в жизни не видел такой печальной пряди. Он должен развеять эту печаль. Здесь и сейчас.
И он начал еще неистовее надсаживать мозги, соображая, как удачнее всего — и чтобы ноги не подкосились — переместиться от стойки к столу № 12, из пункта А в пункт Б. Мимо гудящей богемы, через весь зал, и не дрогнуть под взглядом Анны. Не сунуть ли руку в карман пиджака для пущей непринужденности? Какой бы только найти предлог? И тут он призвал образ Эдвина Оглобли. Может, этот артист подскажет какую-нибудь хитрость, научит простому безотказному трюку.
«Только бы не напортачить. Пусть еще чуть-чуть побарабанит по столу. Боже, как она прекрасна! Если бы она знала, что за человек в двух шагах от нее. Такой добрый, такой честный и такой нежный. Разве ты не видишь, Анна? Разве не ощущаешь мой трепет в волнах эфира?.. Одну сигаретку можно переждать… Даму не годится беспокоить во время курения…»
Все это вихрем пронеслось у него в голове, а когда девушка потушила сигарету и повернулась к официанту, Бойе был близок к обмороку. Он уловил, как она скользнула по нему взглядом. Анна расплатилась и обменялась
Анна собиралась уходить. Надела широкополую бархатную шляпку, поправила ее и с благодарной улыбкой облачилась в наброшенное на плечи пальто. С улыбкой, предназначавшейся Иво, галантному официанту. Чего бы только не отдал Бойе за эту улыбку. Он бы — и это чистая правда — не раздумывая пожертвовал своим драгоценным конским хвостом на затылке. О, если бы можно было повторить последние минуты, он бросился бы к ее столу и крикнул: «Оставь мне пальто, возьми за это мою косу!»
Если бы… Анна уже двигалась к выходу. Она ловко обогнула хмельной круг служителей муз. Бубнила пытался развернуть обсуждение легендарного «фольксвагена-жучка», который он в 70-е годы, не щадя живота и кошелька своего, отлил в цементе, чтобы выставить напоказ пагубную бетонизацию мира. У Эгмонта Нигга тем временем слипались веки, словно схваченные строительным раствором.
Она быстро приближалась, она прошла совсем рядом, стойка вклинивалась в зал слева от входной двери. Сердце Бойе хоть и было выжато чьей-то чудовищной рукой, казалось, заглушало хриплый лай Бубнилы.
— Остался только шаг, один только шаг! — стучало у него в висках.
Он обмер от страха при мысли, что не сумеет совладать с громкостью первого произнесенного слова.
«Она идет мимо… Еще не поздно… Еще не… Рука тянется к двери… Боже, эти пальчики… Шанс не упущен. Она лишь касается двери. Открывает… Все хорошо. Время есть… Дверь закрыта только наполовину. Что значит наполовину? На три четверти! Что правда, то правда!»
Анна ушла.
— Ах! Если тебе… — глухо простонал он.
Больше ничего не исторгли уста великого женоведа последних времен. Ни полслова, ни звука. Он хотел преподнести ускользнувшей чаровнице чеховскую фразу: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Она вертелась у него на языке. Но, как известно, мысль и изреченное слово — смертельные враги.
Анна принадлежала холодной ноябрьской ночи, а Бойе самому себе.
Из все еще воздетой руки вышел весь воздух, и она, подобно обмякшему воздушному шару, испустила дух и упала. Или же это был громкий вздох? Иво принес поднос с реликтами эпохи Анны, вопросительно посмотрел на Бойе и кивком указал на чашечку из-под кофе.
— Для твоей коллекции, — сказал он, что было похоже на попытку утешения, ибо видел, какая боль скрутила этого человека.
Он молча вложил ему в ладонь очередную из бессчетных чашек, подносимых к устам красавицей в кафе «Грау». Бойе обхватил ее ледяными пальцами, не в силах сказать ни слова, и вовсе окаменел. Лоб и виски потемнели от вздувшихся вен. Инстинкт умирающего зверя погнал его в ночь. Погибнуть, сгинуть было единственным его желанием. Сгинуть, но с достоинством. Чтобы никто не видел и ни одна душа не оплакала. Бойе Бирке не погиб, поскольку никто не явился, дабы забрать у него жизнь. Так что ему пришлось сохранить ее.