Стужа

Власов Юрий Петрович

— На всю 139-ю отдельную штрафную роту, даже с запасом. Обычная канцелярия, солдат.

И сейчас до Глеба дошел смысл и этих слов, той плотной пачки пустых бланков, стянутых резинкой. Пока пустых… Столько бланков — почти на всех!

Подул холодный ветер. Замелькали снежинки. Закачали верхушками уцелевшие липы.

Капитан вернулся с замполитом. Они потолковали в гостиной. Замполит ушел, похлопав Глеба по плечу. Вышло это искренне, без натяжки.

— Заходи, ординарец!

Капитан лежал на широкой кровати графа под пуховой периной. На полу стояли грязные сапоги.

— Палаты каменные не наживешь трудами праведными. — Улыбка, казалось, смыла с лица капитана судорогу неослабного напряжения. Он глянул на Глеба просто и спокойно. Помолчав, наслаждаясь постелью, он спросил: — Ну как, не жмут валеночки? Морозит…

— Никак нет.

— Выходит, ты дезертир наоборот?

— Выходит так, товарищ капитан.

—

Ну и как, доволен?

— Еще бы, я на передовой!

— Чудак! Думаешь, в штрафной удалые ребята? По пятьдесят восьмой к нам, в «шурочку», не направляют.

— «Шурочка»?

— A-а, так штрафную называют фронтовики… Бывших кулаков один раз прислали, сразу двести пятьдесят душ. Диковинное дело. Насколько известно, их в общем порядке призывают, идут на комплектование обычных частей. Но чем черт не шутит, пока Господь Бог спит! Сам их получал, сам их в бой повел. Сам и все похоронки подписал. Крепко дрались мужики. А пятьдесят восьмую знаешь?

— Шили мне, но…

— Не пришили?

— Да, товарищ капитан.

— А крепко лупцевали?

— Сознание терял.

— В штрафной удалые ребята? — Капитан усмехнулся — опять жестко, коротко, а глаза будто застеклили — холод и непримиримость, — Легенда! Насильники, растратчики, пакостники, трусы, пьянь, в основном — тыловая вошь. Жулье — тоже рыхлый народец. Форсу… а драпают первые. — Не солдаты — мусорщики. Не все, разумеется. А встречаются… специалисты! Не люди — волки!.. Кадровых вояк — счесть по пальцам. Из всего пополнения: бывший подполковник, не то Светланов, не то Светлаков…

— Светлов, товарищ капитан, я с ним шел…

— …Несколько разжалованных младших офицеров-фронтовиков, бывший старшина да бывший старший сержант-разведчик. Четыре ордена и три ранения — всего этого лишен трибуналом. С первого дня войны — на передовой. Лицо обгорелое — боязно глядеть. А из-за чего трибунал? Троих «языков» взял, а представил одного. Двоих в блиндаже, на ничейной полосе, припрятал: руки, ноги спутал. Чтоб не орали — ручную гранату за чеку к двери пристроил. Снаружи потянут — капут… Сержанта — в поиск. Он в блиндаже отлежится — и волочет очередного. На последнем задымил. У фрица — борода, а от голода едва жив. Дознались — и под трибунал нашего голубчика. А вообще здесь!.. — Капитан мотнул головой. — По положению — это офицерская штрафная рота. А комплектуют… Я уже больше трех месяцев здесь… Самые разные люди: от рядового, от урки из лагеря или растратчика, насильника или еще какого жука из тыла, сплошь штатские, оружия и не держали… и до бывшего подполковника, как твой Светланов…

— Светлов, товарищ капитан.

— …Кто, как формирует часть, не знаю. Там… Там… в общем, сам видишь. Я сюда дуриком попал, из госпиталя. На армейском распредпункте спросили: кто хочет на штрафную командиром, двойной оклад и ускоренное производство? Я и двинул. Я любопытный. Не из-за денег и звездочек. Я, брат, до всего любопытный. Все народ высматриваю на войне, тут о нем полное представление. Не надо тупить глаза в библиотеках. Такой срез по всем душам!.. Вот, думаю, все пробовал, а это еще нет… А вообще вру, не верь мне… Жить я не хотел тогда, лучше б сдох в госпитале, а то все врачей удивлял живучестью. Сдох бы и… Вот и выкликну лея… Да, учудил ты, курсант, в орлянку решил сыграть: жить — не жить, да?

— Папу убили! В моем бывшем классе уже четырнадцать похоронок! А мне? Мне отсиживаться?! Они же сожгли половину России, людей убили — в каждой семье крик, в каждой семье!..

— И еще убьют, — пообещал капитан. — И не ори… А теперь вздремну: всех ходоков — в шею. В семнадцать ноль-ноль — подъем. На мои часы… Я в полковой разведке свою войну начинал. — Он стащил сапоги и опять с видимым наслаждением растянулся на графской постели. — На штрафную сдуру сел, после ранения. В армейском распределителе. А дай, думаю, покомандую. Оклад — двойной, «звездочки» дают раньше — и дали почти тут же, без обмана. Сразу стал старшим лейтенантом. А зачем? Не нужно мне все это — оклад, «звездочки»… Воевал у меня за переводчика Левка Башилов — кобелина! Если ошивался в санбате, то по причине очередного трепака. Ребята его звали З… — и отзывался. Так, иногда поворчит, а парень душевный, вояка из отчаянных… Само собой, и в окопах мужикам бабы снятся, да еще как, а уж молодым и подавно. Но этот З… нечто особенное — вроде бы так и воевал с поднятым, даже когда очень пугались и по неделям драпали. Может, он и сейчас не в братской могиле, знай, баб тешит. Я ведь живой, не убит. Пока не убит… В общем, повязали мы дуриком танкового младшего лейтенанта — в кусты по нужде вылез… Честь честью — унтерштурмфюрер, командир тяжелого танка. Нас из штаба полка прямиком к комдиву, а там свой переводчик. Мы туда прямо к рассвету, у штабных рожи заспанные, видать, только прилегли. Доложу я тебе, переводчик! Фамилию забыл, а ведь помнил… не то Куперман,

не то… ну забыл. Видный такой мужик, в плечах — во! Шевелюра!! В общем, для баб — самый-самый… Но не офицер, а всего старшина, зато фасон — ну майор. На моего Левку цикнул и сам за допрос. В командирских любимчиках. Гимнастерка не солдатская, а комсостава, и вообще… А эсэсман, надо сказать, тоже не из слабаков, мужик что надо… На старшину супится, башку в воротник втянул и весь пятнами зацвел. Не спорю, это обязанность старшины — снимать допрос, но по развороту дела следовало это производить моему Левке: вместе брали танкиста, обстановку у немцев представляет, может дополнить, да уже кое-что и выспросил. А Куперман ему и рта разинуть не дает, фасон давит, выговор у него как у диктора, заслушаешься. Хрен с ним, думаю, пусть глаголет… Эсэсман молчит — Куперман с вопросами наседает. Эсэсман еще пуще супится и ни гу-гу, вроде проглотил язык. Старшина припугивает, как тут без этого. У старшины Купермана — финка на ремне… вот тут, для форса скорее или бутерброды резать начальству… Я только за кобуру, а эсэсман старшине финку в горло и хрипит брезгливо, да еще сплюнул: «Паршивый юдэ!» Я тебе скажу: исполнено было!.. Стукнуть фрица Боев не позволил. Рыло набили, руки в узел за спину — и в другое помещение. Мой Левка продолжил допрос и закончил. Боев? Комдив это. За все огребли мы с Левкой по медали «За отвагу». Тоже она мне ни к чему, лишен я петушиного и всякого интереса к собственности… Самое поразительное: эсэсман не запирался. После все выложил. Его, видите ли, зацепило, что еврей допрашивает, да еще угрожает. Не может быть, по его разумению, оскорбления гаже — он так и заявил. Не начни Куперман форс давить — жировал бы и доныне. А что им, штабным? Их не убивают. Брюхатят девок из комендантских служб да угадывают сокровенные желания отцов-командиров. Мотай на ус, курсант, рисково порой выслуживаться… Да, и минуты не жил, а мужик осанистый, но, доложу тебе — удар! И главное — комдива мог свободно приканать! Так сказать, нанести ощутимый военный урон. А и не рыпнулся! Уж очень допекло — его, заслуженного эсэсовского офицера… Крест у него был, в книжке — личная благодарность фюрера… Вдруг еврей допрашивает!! Не убоялся, что самого прикончат на месте. Так сказать, смыл позор кровью, вот только получилось — не своей… Натерпелся я за свои три года войны. Рассказали бы до войны — как пить дать, обратно к матери в пузырь полез… Тайна рождения… Таинство зачатия… Еще от этой войны выжить полагается, от всей этой порчи и ужаса на нормальный ход встать… ежели встанешь, конечно… и не околеешь… Ты у меня, значит, здесь, в «шурочке», будешь четвертым ординарцем, да только один убыл по ранению — Сергей Усов… Чуешь, что за музыка?.. А я везучий, меня убивают, а я живу. А жаль, коли и тебя в братскую могилу. Парень ты хороших кровей, правильный парень… Теперь, цыц, подремлю. Насобачился: сон в ремнях — где пяток минут, где полчаса. Следи по часам: как двадцать минут — буди. Фидерзейн!..

Глеб вышел из дома — и замер, а после опять сел на порог, прислонясь к двери. Снег подбелил землю, а из серой мути, шевелясь, падали новые и новые хлопья. И такие крупные и так густо — Глеб ничего не различал в десяти шагах. Ну Новый год!

Он снова вспомнил Элизабет Конрад — и застыдил себя. Вспоминал похоронки на столе у старшины: сотни пустых бланков. И с ужасом думал, что живые люди вокруг, по существу, уже мертвецы. После он позабыл о похоронках и вспоминал училище. Об аресте и трибунале Глеб старался не думать. Он сказал себе, как бы навсегда отрешаясь от прошлого:

— Усни, обида.

За два часа он продрог даже в полушубке и не раз добрым словом поминал интендантов.

Если признаться, если наоткровенную: он с трепетом и благодарностью обнял бы Элизабет Конрад, но не как солдат с автоматом, которому женщины из боязни уступают во всем, даже в самом сокровенном и божественно-возвышенном («божественно» — это единственное слово, которое Глеб принял от религии), а только если бы Элизабет Конрад ответила ему по зову сердца!..

Погодя Глеб высчитал, что она старше его на восемнадцать лет; стало быть, годится в матери. А он твердо убежден, это незыблимо в нем: гадко и недостойно желать женщину, которая годится в матери, это сродни кровосмесительству и к тому же оскорбит, унизит любую женщину.

Глеб прижался к своему ППШ и весь ушел в невозможно-сладостные мечты. И никакие запреты не способны были укротить воображение. Женщина — милая, дорогая, неужто ты когда-нибудь заметишь меня и полюбишь?!

Когда рота походным порядком следовала к фольварку Хоффе, ветер уже намел сугробы, завалив траву, грязь. Дорожная жижа смерзлась в комья; нога юлила, подламывалась, неокрепший ледок лопался, и грязь расплывалась черными пятнами. А снег сыпал, сыпал…

В Хоффе — фольварк растянулся вдоль шоссе — рота прибыла затемно. Между сараями громоздились орудия, торчали рыльца минометов, расхаживали часовые, похожие издали на белые кочки.