Стужа
Шрифт:
– Евген дома?
Старик все молчал, и Азевич напомнил:
– Азевич я. Когда-то с Евгеном вместе работали. В райкоме, – напомнил он...
Старик шире раскрыл дверь, и он ступил через порог в глухую темень сеней, растопырив руки, прошел за хозяином в избу. Здесь было почти так же темно, как и в сенях. Старик пододвинул ему какой-то стул, и он сразу сел, чтобы в темноте на что-нибудь не наткнуться.
– А где же Евген?
– Должен приехать. Как съехал поутру... – сказал старик, взглянув в светловатое, без занавесок окно.
– И далеко?
– Да в местечко. Зерно
– Вот как! Налог или на продажу?
– На сдачу. Немцы обложили. Как и советы, бывало. Надо сдавать.
Наверно, надо, подумал Азевич. То, что он не застал Войтешонка, немного огорчило его, но он утешился мыслью, что тот, возможно, скоро появится. В избе было тепло и покойно, больше нигде никого не было слышно, и он хотел спросить старика про его дочерей. Но тот перебил его собственным вопросом:
– А вы теперь из местечка или как?
– Нет, не из местечка, – сказал Азевич. – Из местечка уже давно.
Пожалуй, надо было сообщить о себе и еще что-то, но Азевич пока воздержался. Непростое это дело – рассказывать о себе. Да в такое время. Кто знает, какие у этих Войтешонков отношения с немцами. Об их отношениях с советами Азевич знал хорошо, и это также вынуждало его к осторожности.
– А Евген что – все дома? По хозяйству? – помолчав, спросил он.
– По хозяйству, а где же. Школа закрылась, нету школы. Так огород убрал, лошадь вон заимел. Колхозную. Разобрали колхозники, осталась последняя. Военная, обозники бросили. Без лошади, известно, – нельзя в хозяйстве.
– Без лошади невозможно, – согласился Азевич.
– Так он возле лошади, словно возле ребенка. Оно, конечно, в парнях не натешился, все на казенной работе. А потом – в школе.
– Тогда не до лошадей было – служили.
– Служили. Советской власти служили. Что заслужили только? – закончил старик вопросом.
Заслужили немного, согласился мысленно Азевич. И еще что заслужат, неизвестно. Кто – лошадь, а кто, может, пулю. Как многие. Может, некстати, но теперь и он вспомнил своего Белолобика, с которого начиналась его служба в районе. Тоже любил лошадь, ухаживал, старался. Лошадь и вывела его в люди. В добрый ли час только?
Евген приехал нескоро, уже совсем ночью. Старик не зажигал лампу (может, не было чем). Они все сидели в темноте, изредка переговариваясь – чтобы не молчать, когда во дворе застучали колеса и раздалось знакомое «тпру-у-у». Послышался и женский голос, – наверно, Евгенова сестра. Старик поспешил во двор, Азевич выглянул в окошко, возле которого уже стояла повозка. Хромой Евген вылез из нее и, топая возле лошади, слушал рассказ отца; младшая сестра Евгена Зоська снимала с воза какие-то узлы. Потом они вошли в сени, а старик принялся распрягать лошадь.
Азевич отошел от окна.
– Ну, привет, – негромко сказал Евген, переступая через порог.
– Здоров, браток, – откликнулся Азевич.
Поздоровалась и Зоська, сразу же подавшаяся куда-то в другую половину избы.
– Как и откуда? Какими судьбами? – спросил Евген, судя по всему, несколько удивленный этой неожиданной встречей.
– Да вот завернул по дороге...
– По дороге? Ну что ж... Это хорошо, если по дороге. А я из местечка.
– На сдачу?
– На сдачу. За три хозяйства шесть пудов. Немцы наложили такой налог. Что поделаешь, надо отдавать.
– Если есть чем.
– Да нашлось. Все-таки колхозный ячмень сами убрали. И разделили. Запаслись. Не то что в колхозные годы.
Евген опустился на скамью, подвинул стул Азевичу.
– Садись. Может, не очень спешишь?
– Да как тебе сказать, – смешался Азевич.
– Так хоть поужинаем. Все-таки друзья были. Сколько не виделись? Года четыре?
– Четыре, да.
– Ну. Я же в этой школе три зимы проработал. Значит, четыре, как из райкома.
Как из райкома – четыре, посчитал и Азевич. Да месяцев восемь побыл под арестом. Пока не выпустили. Азевич все дрожал, чтобы не взяли его самого – за связь.
– Ну так как живется? Под новой властью? – немного освоясь в чужой избе, спросил Азевич.
Евген, не ответив, поднялся, негромко окликнул сестру:
– Нам в боковушку чего перекусить...
– Туда? Хорошо...
Сестра зажгла под потолком лампу с закоптелым стеклом, убавила огонь, чтобы меньше выгорало керосина, и принялась собирать ужин. Евген повесил на гвоздь телогрейку, помыл в углу руки, предложил помыть и Азевичу. Тот, однако, мыть руки не стал, не стал и раздеваться. Он только начал согреваться в шинели после недавней стужи и не хотел растратить уже накопленное в избе тепло. И все внимательно следил за движениями, жестами, словами и даже оттенками голоса своего недавнего друга, стараясь определить его отношение к себе. Наверно же, Евген знал или хотя бы догадывался, откуда появился Азевич в этот вечер. Но ничего подозрительного в его поведении Азевич заметить не мог. Было похоже, что тот мало интересовался гостем. Или полагал, что тот сам о себе расскажет.
Прошло немного времени, и они уже сидели в темноватой боковушке с диваном и небольшим при нем столиком. Лампа из соседней комнаты тускло светила через открытую дверь. Стол был в тени, на нем белели пустые две тарелки, тарелка с салом и хлебом. Перед тем как сесть к столу, Евген куда-то исчез и, привычно прихрамывая на левую ногу, вернулся с бутылкой и двумя стаканами.
– Вот, за встречу. А ты, может, бы разделся?
– Нет, знаешь, прозяб...
– Ну, тогда погреемся!
Он налил два полных стакана, один пододвинул Азевичу, и они молча выпили, стали закусывать огурцами.
– Смотрю, вроде неплохо живешь, – помедлив, сказал Азевич.
– Да уж как есть, – неопределенно отозвался Войтешонок. – Лучше не получается.
– В такое время...
– В такое время недолго и загреметь. На тот свет. Вон в местечке Свирида из райфо... Ты же знал его, наверно? Вчера повесили.
– Свириду?
– Ну.
– А братья Фисяки?
– А что Фисяки? Фисяки служат. В полиции. Стараются. Сами вешать будут.
Азевич ненадолго примолк, обескураженный смертью Свириды. Когда формировали партизанский отряд, этого Свириду не взяли: возражал Витковский. Мол, бухгалтер, беспартийный и вообще мало разбирается в политике. А вот в чем-то разобрался.