Стыдные подвиги

Рубанов Андрей Викторович

— А видел, — говорит ефрейтор Сякера, — как у них налажено? Едешь на машине, у дороги — чипок. Подъезжаешь, деньги в окошко дал, и оттуда тебе сразу пепси-колу наливают и бутеры дают.

— Это не бутеры, — возражает Мухин. — Хот-доги.

— Сам ты хот-дог, — презрительно произносит Киселев. — Чипок называется «Макдоналдс». Чтоб ты знал, это самый крутой американский кабак, «Макдоналдс». Главный принцип — моментальность. Платишь — и ровно через тридцать секунд тебе дают горячий хавчик. Картошку жареную, мясо, все дела.

— Фигня, — говорит Сякера. — Невозможно. Как ты пожаришь картошку за тридцать секунд?

— А это, — отвечает Киселев, — и есть главный секрет. Никто не знает. Кто идет работать

в «Макдоналдс» — первым делом дает подписку о неразглашении. Пожизненную. И уже не увольняется никогда.

Пашет в «Макдоналдсе» до самой пенсии. Поднимается от уборщика до официанта, от повара до директора. Каждый американец знает, что в «Макдоналдсе» жратву готовят ровно за тридцать секунд, но как — это тайна. Знают только те, кто работает в «Макдоналдсе», больше никто не знает. Чтоб ты знал, к ним туда постоянно пытаются шпионов внедрить. Хлопчики приходят в «Макдоналдс», изображают простых людей с улицы, только чтобы выведать секрет, но их вычисляют сразу… Бывало, и награду объявляли в миллион долларов каждому, кто раскроет хитрость. Но так никто и не раскрыл.

Киселев тушит сигарету и подводит итог:

— Америка есть Америка. У нас такого никогда не будет.

— Чего «такого»? — спрашивает Мухин, опять извлекая цепочку и вращая вокруг пальца. — Таких ресторанов? Или баб с сиськами? Или тачек? Или фильмов про Джейсона?

— Ничего не будет, — говорит Киселев. — Бабы будут, конечно. Сиськи будут. Остального не будет. Ни «Макдоналдса», ни тачек, ни фильмов.

— Ну, хоть так, — усмехается Мухин. — Пошли на казарму. Холодно тут. Плохая у тебя нычка, Рубанов.

— Зачем ему нычка? — говорит Сякера. — Он дембель. Дембелю нычка не нужна. Это тебе нужна нычка, Мухин. А ему — нет.

Друзья уходят, я остаюсь.

Нычка — то есть конура, логово, солдатское убежище, где можно заныкаться от глаз начальства, — у меня плохая, да. Холодная, и поспать негде. У бойцов Советской армии ценятся комфортабельные нычки, желательно отапливаемые. Летом боец может заныкаться в любых кустах, за любой стеночкой и перегородочкой. Летом в каждой пыльной щели можно наблюдать двоих или троих солдатиков, жующих что-то, если есть у них еда, или курящих, если есть у них курево, или просто дремлющих. Зимой же ныкаться гораздо сложнее. В холодное время года наилучшая нычка — это котельная, там грязно, не всякий офицер войдет, и даже не всякий сержант, но котельная — прибежище салабонов, а люди с опытом находят более удобные варианты. Баня, хоздвор, библиотека. По мере того как боец переходит из статуса «черпака» в статус «старого воина», нычки становятся все респектабельнее. Сержант Мухин не просто так вращает на пальце цепочку с ключами. Каждый ключ — отдельная дверь, за дверью — нычка. Каптерка, радиоузел — везде Мухин имеет возможность расслабиться в компании приятелей, выпить чаю и пожрать сгущенного молока. Через полгода он сам станет дембелем, на его должность поставят молодого сержанта, и Мухин отдаст ему все ключи, и станет, как я сейчас, прятаться от начальства не в нычках, а внутри себя.

Мухин, я знаю, отдал бы все на свете, все свои ключи от укромных каморок, и погоны сержанта, и весь свой сержантский авторитет за возможность поменяться со мной местами. Поэтому его критическое замечание насчет моей подсобки никак меня не трогает.

Спрятав кружки и застелив табурет свежей газетой, я собираюсь в казарму.

Прихожу в пять минут одиннадцатого, чтоб не попасть на вечернее построение.

Принято думать, что строй организует. Солдат ставят в шеренгу по пять-семь раз в день. Утром, едва выбравшись из-под колючего одеяла, каждый спешит встать в шеренгу; вечером та же история. Но я — дембель, и понимаю, что вечернее построение нужно в первую очередь для того, чтобы пересчитать личный состав. Не сбежал ли кто? Все ли живы и целы? Мне известно,

что напротив моей фамилии в списке дежурного офицера стоит особая отметка: Рубанов откомандирован, Рубанову можно уйти раньше и прийти позже.

Когда я вхожу, молодые и черпаки — их у нас в батальоне около сорока человек — уже спят. Когда я был салабоном, я тоже засыпал, едва голова касалась подушки. В дальнем углу казармы, где стоят койки дедов, слышен тихий смех, глухие голоса; дедам не спится, деды в течение дня успели подремать часок-другой и теперь обмениваются впечатлениями о прошедшем дне. Здесь и моя койка; на втором ярусе. Второй ярус считается менее удобным, наверху спят только молодые — таково старинное правило, не имеющее отношения к армии; в вагоне дальнего следования верхние полки тоже занимают либо дети, либо молодые мужчины, и если, войдя в купе, ты обнаруживаешь, что билет на верхнюю полку достался пожилому человеку либо даме, ты — обладатель нижнего места — по правилам хорошего тона предлагаешь соседу поменяться местами.

Все деды спят внизу. Но я — дембель, мне плевать, я молча раздеваюсь и лезу наверх, и ни один старый воин, включая самых веселых и острых на язык, не отпускает даже самой невинной шутки, а если бы и пошутили — я бы тогда ответил мирно и небрежно в том смысле, что если кому-то важно, где он спит, — пусть получает удовольствие, а мне все равно. Мне осталось — от силы месяц.

— Рубанов, — зовет меня снизу кто-то из дедов. — Ты когда домой приедешь, что сначала сделаешь?

— Открытку тебе пришлю, — отвечаю я. — С приветом.

— Я серьезно.

— Не знаю. Напьюсь, наверное. Потом к девчонке поеду.

— А я бы сразу поехал к девчонке, и уже с ней напился.

— Тоже вариант.

— А ты поедешь к ней в форме? Или в гражданских шмотках?

— Хороший вопрос, — говорю я. — У меня нет шмоток. Покупать надо. Деньги где-то искать.

— У матери возьмешь.

— Я у матери не беру. Давно уже… Лет с шестнадцати.

— Можно и взять. По такому случаю.

— Тоже верно, — говорю я. — А теперь отвалите все. Дайте поспать.

Потом поворачиваюсь на бок и закрываю глаза, думая о том, как на самом деле следует провести первый свой полноценный гражданский день, и прихожу к выводу, что напиваться не буду ни в коем случае. Вопрос с одеждой давно решен, еще месяц назад я раздобыл удобную армейскую куртку, тоже «техничку», но — зимнюю, плотную черную куртку на вате, с надежной стальной молнией, она выглядит взросло и сердито, а вот штанов и обуви нет, но это не проблема, найду работу и все куплю, говорят, что сейчас многое изменилось и за деньги можно купить любую одежду и вообще все, что душа пожелает, даже видеомагнитофон, а напиваются пусть дураки, я не для того рожден, чтобы тратить время на выпивку и прочие глупости… Я рожден, чтобы быть счастливым и свободным…

Под Микки Рурка

Городской парк в Электростали всегда был местом сгущения эротической энергии. Особенно летом, когда пространство над головами людей заполнялось тяжелой зеленой листвой. Особенно вечерами, когда сквозь жирную зелень едва пробивался свет фонарей. Особенно в выходные дни, когда здесь яростно отдыхали токари, сталевары, прокатчики и обдирщики.

У западного входа располагалась танцплощадка, куда я в свои двенадцать-тринадцать не совался, — это было гнездо порока. По пятницам и субботам гудела тут пахнущая портвейном толпа взрослых мужчин и женщин в диапазоне от шестнадцати до сорока лет, причем иные шестнадцатилетние выглядели и действовали более взросло, чем иные сорокалетние. Расклешенные джинсы, рубахи навыпуск, голые ноги, шикарные сигареты «Родопи», пластмассовые бусы на белых шеях, ситцевые платья, белые и желтые, в крупных цветах, синих, алых и черных; непременные драки и непременная милицейская машина в финале.