Суббота навсегда
Шрифт:
Мраморная ванна — аллюзия на вероломное убийство. На сей раз «велено брать живым». Подле ванны табурет. На табурете чернильница, нотная бумага. Безжизненно свесившаяся рука, сухая, как ветка Палестины, продолжает удерживать перо.
— Почему мы стоим на месте? Вокруг меняются декорации, но аккорд неизменен. Мы модулируем из тональности в тональность, а сами ни с места. Назад! Вперед! Куда угодно! Я хочу двигаться, а не переименовывать местности.
— Я передал капитану ваше пожелание.
— И что же?
— А вы бы крестились почаще, сказал капитан Варавва.
— Рука отсохла… Она не может держать пистолет…
— Вам никто и не позволит застрелиться. Не та профессия, не та национальность.
— Тогда вперед. Любой ценой вперед.
— Цена известна: атональность. Всхлип разрешения в одноименный мажор отменяется. Собственно, я здесь, чтобы похоронить вас живым.
— Все бессмертное хоронят заживо. Все то, что на земле избежит тленья. Неудивительно, что в своих звуках я предвосхитил
— Плач по садовой музыке.
— Тем и горше. Плач по разрушенному храму — уже храм. Плач по разрушенной садовой беседке не может послужить себе утешением и потому много горше. О, немотствуйте перед моим всеведением. Несчастье — мое имя. Я познал сам себя. Замуруйте меня в бочку, огромную как Heidelberger Fass, и утопите в море.
Так над жерлом вулкана всегда висит облачко, как над этим городом повис аккорд — уже превосходящий красотою пение в Небесном Граде, уже неугодный Небесам. «Довольно! Остановитесь!» — следует окрик, столь памятный строителям Вавилонской башни. И грозно перевернулась книзу радуга: сейчас в нее будет вложена молния, которая испепелит этих бесстыдников гармонии, в экстазе пробивших брешь в следующий эон, дабы прельстить в свое, в земное, ангелов и херувимов. Душный предгрозовой миг, некалендарный fin de si`ecle, когда с последним лучом вспыхивают золотые кровли и купола, все окна всех дворцов на набережных и площадях Мадрида, — миг, который удерживает мысленным взором да внутренним слухом этот несчастный, этот вочеловеченный ящик Пандоры.
Несчастье («Какой malheur!» — воскликнул при виде его, втянутого на корабль, Ларрей) лежал в ванне. Внешностью… «Марат» Давида? Умащаемый миром перед положением во гроб Тот, Чью веру он принял? Профиль орла, тело жаворонка, очки совы. Крещение — вода на мельницу культуры. Стоит ли последняя этой жертвы, и почему такая уж это жертва?
«Даже те из них, что… — следует перечень добродетелей, обладатель которых по меньшей мере должен быть слеплен из творожной пасхи, — …не готовы признать Сына Божьего своим Мессией», — пишет один из корифеев русского серебряного века. И разводит руками: мол, упрямы вы, одно и то же вам надобно твердить сто раз. То есть его объяснение — «их национальным эгоизмом», «нашим собственным недостойным поведением» — хромает на обе стороны, по выражению самого же автора.
Сейчас мы постараемся объяснить, почему так. Столь же мучительна, сколь и не достигает своей цели — ибо цель здесь принципиально, по самой сути мироздания, недостижима — попытка стать тем, кем ты уже являешься, другими словами, осуществить некую тавтологию. (Между последней и оксюмороном в плане невозможности стоит знак равенства, такой же, как между крещеным евреем и мужественной женщиной.)[31] Еврейский народ всегда чтил в Боге Отца.[32] Брачные чертоги, Жених, «Песнь Песней» — для собрания бородатых мужей это все оставалось лирикой («пастухи, облитые лунным светом» — всегдашний сластолюбивый заскок Василь Васильича). Бог — Отец, мы народ сыновей. За право быть сыном Бога Израиль готов платить всем, что только принимается к оплате: благосостоянием, жизнью, честью, жизнью чад своих. Еврей — любимый сын, притом что вечно распинаем. И это даже в те далекие времена, когда быть жертвою собственного бессилия значило: а) опровергать первородство своего племени в глазах других народов, б) подвергать сомнению всемогущество Того, Кого зовешь Всемогущим. Но трепетное сыновнее благочестие породило особую диалектику, где сочетание любви с мучительством именовалось неисповедимостью путей (прообраз «государственного интереса»?). А тут вдруг говорят: вот Сын Божий, законный. И в доказательство: анкетные данные; крестные муки, обязательные в свете вышеуказанной диалектики; наконец — живым вернулся в лоно Авраамово. То есть народу по всей форме предъявлен его персонифицированный двойник, утверждающий, что он — оригинал. Признать и принять? А кто же тогда мы? Согласиться следовать наравне со всеми по торному пути в Спасение? Но некому же согласье на это давать торжество! И лишенный имени, народ уходит. Замкнулся в себе, затворил себя для других, затаился. Ничего, он еще покажет, он еще дождется своего Мессии — хотя изначально должен был их перетянуть на свою сторону. В итоге перетянул-таки, но не желает этого знать. «Нет, так не пойдет, — говорят ему. — Без признания этого наше обращение недействительно». То есть без признания вами Христа. Сперва кнутом: креститесь, креститесь, креститесь. Когда же нравы смягчились, стали задабривать — халтура, конечно, в сравнении с тем, сколько дали кнута, но кто же, как говорится, считает.[33] И полилась патока: вы самые замечательные, самые гениальные, самые
Самое интересное, что это правда, Царство Божие действительно не приидет, пока еллин с иудеем по-разному веруют (как, впрочем, не наступит оно и с устранением этого препятствия: ойкумена вмещает в себя и других сынов Адамовых,
Будни пути. Будовой журнал Педрильо
Такого-то.
Пересекли экватор в районе *** шара. Бараббас устроил «веселье Нептуна» (врага Улисса номер один), а чтоб не походило на советские комедии, предложил miss Blond станцевать канкан перед оголодавшей командой. Успех был убийственный. Команда умоляет не плыть дальше, а пересекать экватор взад и вперед, с утра до вечера. По три представления в день. Истосковались артисты без театра.
Такого-то.
Подобран катапультировавшийся испытатель сверхболевых приемов на себе. Невменяем. И уже первая ласточка: Варавва жалуется, что «зубы чешутся», и по ночам часами бренчит на рояле, чтоб заглушить «чешую». Самозванец Ларрей прописал ему морскую соль. Жаль, что не английскую.
Такого-то.
Погода отличная. Читал, не переставая, в надежде себя усыпить — совершенно необходимо выйти на связь. Взял Мелвилла. «Горе тому, кто, проповедуя другим, сам остается недостойным». И всякий сон пропал. Перед мысленным взором сменялись лица прославленных проповедников — и этому горе, и этому горе… А небо сверкает, море горит, два дельфина, один белый, другой серый, резвятся в волнах вкруг увенчанного лирою рогов могучего быка, уносящего Европу на своем хребте. Верно, заснул в шезлонге. «Моби Дик» выпал из рук, и вместо Ахава с лицом Гитлера я увидал Бельмонте. Слава Богу, связь возобновилась. Между нами произошел следующий разговор.
Сиятельный патрон: Слава труду! Ты меня видишь?
Педрильо: И вижу, и слышу, патрон.
Патрон: Отлично. Ты меня своим самолетиком разбудил.
Педрильо: Значит, хозяин не успел прочесть мое письмо?
Патрон: Какой-то цыганенок нашел и принес. Я осчастливил его за это целым совереном.
Педрильо: Со мной тоже бывает. Видишь во сне, что проснулся, а сам из одной камеры шагнул в другую.
Патрон: Ах вот ты как… Итак, ты плывешь…
Педрильо: Лучше скажем, держу путь…
Патрон: Держишь путь — на Наксос, с трупом Бараббаса…
Педрильо: Пока еще с труппою.
Патрон: …дать представление «Ариадны».
Педрильо: Соблюсти последнюю волю той, что пела Констанцию без всякой надежды быть услышанной.
Патрон: Ты поступил справедливо, «Der Tod und das M"adchen» — это наше все. Ариаднин сюжет распутан и смотан, и конец его — как фитилек бомбы. Поэтому слушай. Пускай пьеса носит характер аллегории: Минотавр плоти мог быть побежден Тесеем духа только при участии Ариадны, их общей души. Без колебаний та принимает сторону героя, которому предалась с берущей за душу доверчивостью. Следом за ним она вырывается из лабиринта, преодолевает свое рабство и — брошена. Наксос — имя страшному вероломству. Скажи Варавве, что я на Наксосе буду.