Суббота навсегда
Шрифт:
И правда, вскоре состоялся концерт. В честь златозады трубили медные трубы, били барабаны, но все равно никакому оркестру, никаким гудочникам и никаким литавристам не заглушить было мужчин-сопрано, оравших мартовскими котами. Традиционный хор имени святой Констанции — которая на этот раз воспевалась во всю силу турецких легких, аж проступало на небесной лазури.
— На любовную серенаду не больно-то похоже.
— Боюсь, что на сей раз ваша милость ошибается. Это любовная серенада чудовища. Такого еще не бы… Ба! Царские носилки… Не иначе как сам пожаловал. Или послал за златозадой.
— Рахат-лукум своего
— Эпитет? За этим эпитетом стоит мучительная процедура, которой подверглась дона Констанция на пиратском корабле.
— О Боже! — простонал Бельмонте, ему послышалась песня, на убой исполняемая гнусной сотней слюнявых ртов:
Очередь сто третьего подходит,
Леночка лежит и тихо стонет…
Педрильо же, без учета истолкования своих слов, продолжал:
— Это как золотая коронка, только набивным способом. Но если окунуться в воды Патмоса… Хозяин! Я должен бежать… спешить должна Педрина. Ждите. Надеюсь, что-нибудь разузнаю.
Ждать и надеяться. А вечность коротать чтением «Графа Монте-Кристо». И чего все ждут, и на что они надеются, когда смерть — неизбежна. Хоть сто три раза повтори: «смерть неизбежна», «смерть неизбежна», «смерть неизбежна» — она все равно придет, на нее подначка не действует.
Бельмонте видел, как Педрильо с десятком гранат, переодетый в неприятельскую форму — ведь можно же так сказать про его наряд — снует среди врага: гаремных работников, певцов, музыкантов, юных кастратов.[77] Вот переговаривается с кем-то.
Этим кем-то была Блондхен, разговор же был такой:
— Блондиночка, тсс!.. У меня важные новости.
— Какие еще новости могут быть? Смотри, они ее забирают. Они разорвут своими черными клювами лоно белой голубке…
— Бельмонте здесь.
— Что!
— Тише…
— Откуда ты это знаешь?
— Я только что говорил с ним. Он прячется в слоне.
— Боженьки, Боженьки, Боженьки мои… Что делать, Педро? Какое счастье! Но уже поздно что-либо предпринимать. Если бы вчера…
— Ты думаешь, паша скор? О, это тонкая бестия! Capo gatto! Для начала он с мышкой играет. Только б мышка не сразу сдалась — не сразу б легла кверху лапками. Ах, ты знаешь: сияющий турок, откладывающий то мгновение, когда он изволит окончательно овладеть самой молодой, самой хрупкой из своих рабынь. По-английски это будет: «A radiant Turk, postponing the moment of actually enjoying the youngest and frailest of his slaves».
— Оставь! Если бы вчера…
— А я тебе говорю, еще не вечер. Главное, постарайся шепнуть словечко доне Констанции.
— Это правда. Известие, что Бельмонте рядом, придаст ей мужества.
— Лучше, чтоб прибавило женственности. В ней ее спасение. Наш мощный, сияющий как самовар турка должен испытывать прилив галантности, должен захотеть покрасоваться. Да, черт возьми!.. Захотеть чего-то большого и чистого. Нет, нам не мужество нужно сейчас, не дай Бог, чтоб оно нам сейчас понадобилось.
— Смотри…
Бельмонте видел: там вдалеке качнулся и поплыл белоснежный, весь отделанный страусовым пером двухместный венецианский портшез, походивший на огромное боа. И все, что окружало его: играло, пело, надзирало и проч., словно услыхало это «прочь!» — тоже строем двинулось
Мы на лодочке катались золотистой, золотой, не гребли…
На самом деле Констанция в портшезе была одна. Просторный, как лимузин, специально выстроенный для паши с его ласковой лебедушкой, портшез изнутри тоже казался пушистым белым боа. «Душит белая боа», а расстегнуть воротничок, распустить узел на галстуке нельзя — это мужское. И врубелевской лебедью, что поверх дегтя вся изваляна в пере и пухе, забилась Констанция, благо есть куда: все бездонное, все белоснежное, утопай — не хочу.
Она знала, что виновата во всем сама: кому сужден бог — не должен прельщаться человеком. Ариадна сглупила. Но не из корысти, не по ошибочному расчету. Предпочесть бессмертному смертного (смертное), Болконскому — Курагина, мне — какого-то скрипачочка? И хотя безумие уже есть обстоятельство, смягчающее вину, безумство выбора представляется исключением из общего правила. Будешь казниться, сожалеть, проклинать свою глупость — но не будет к тебе снисхождения.
«А я и не жду, — возражала на это Констанция. — Когда пробьет полночь моего стыда, клянусь: пантеон мертвых красавиц пополнится еще одной. И пусть свидетелем мне будет яркий полдень чужого читательского счастья. Юлия, Мелисанда, Офелия — бескровные дивы символизма! Примите в свое царство и Констанцию-печаль».
Тихое покачивание носилок настолько контрастировало с чудовищным ревом механического турецкого соловья, что они вдруг сделались взаимонеотъемлемы. (К контрасту «по необходимости» — привыкаешь. И уже потом не можешь заснуть без включенного радио, света и т. п.) Поэтому было странно: как так, музыка вдруг смолкла, а покачивание продолжается. И даже граничит с укачиванием. Когда перисто-белоснежная дверца отворилась, Констанция поняла, что покачивается на волнах, а не от пружинисто-ровного шага.
Носилки стояли на корме яхты «Златозада», судно принадлежало гарему и всегда носило это название (как на севере и до поимки золотого оленя мог быть «Золотой олень» — пансионат). Но совсем другое дело плыть на «Златозаде» со златозадой на борту — это мечта мечты… Констанция ступила на палубу. Морской ветерок овеял лицо, которое одно, своим затуманенным взглядом, своей тонкой одухотворенностью (о кастрированные мозги!), хоть озолоти ты тысячу задниц, давало им фору: по очку на каждую. В смысле же морского ветерка — не Нормандия, конечно, но в эту пору года и влажный, как ноздреватая кожа Ашафа, воздух Шат ап-Араба может что-то имитировать. К тому же Констанция была не в лоснящихся кальсонах из индийской ткани, вечно сползавших, а в европейском платье по моде fin de si`ecle, не хватало только полосатых тентов на заднем плане, под которыми бы сидели завсегдатаи кафе на набережной, именуемой ныне променадом Марселя Пруста. По Promenade de Marcel Proust хорошо прогуливаться с бонбоньеркой «Mozart Kugel».