Суббота навсегда

Гиршович Леонид Моисеевич

— Это здешний мулла, о котором мнения разделились на прямо противоположные: одни считают его святым, другие — продувной бестией.

— Вот пример, когда одновременно не могут быть правы и те и другие, — заметил Бельмонте (на что некий гипотетический мулла не сказал ему: «И ты тоже неправ»).

— Учитель, — бросились к священнослужителю те двое из гешефта, — рассуди нас! Черный — это цвет?

Мулла Наср эт-Дин в задумчивости погладил бороду.

— Черный — это цвет.

— Ну, что я тебе говорил?

— Ну, хорошо. Но белый — это не цвет.

— Как не цвет? Нет, белый это цвет. Почтенный учитель, что он такое говорит — что

белый это не цвет?

Погладив бороду, мулла соглашается:

— Да, белый это цвет.

— Ну, видишь, я же говорю, что продал тебе цветной телевизор.

Такой вот анекдот. А между тем навстречу нашему мулле движется мулла не наш, тоже в халате, только халат у него в бело-голубую полоску, вроде матраса. Что связывает матрас с осциллографом? Больной, лежащий на первом и подключенный ко второму. Звучит тоже как анекдот. На голове у другого муллы меховая чалма. Мудрецы идут по узкой покатой улочке и полны решимости не уступать дорогу друг другу. Ни дать, ни взять, тропа войны. Расстояние между ними неумолимо уменьшается. Уже их лица подобны лицам рыцарей, что вот-вот сшибутся в конном поединке. Обладатель бухарского халата находился в несравненно более выгодном положении: он стремил свой путь под горку. Зато лисья чалма уповала на Господа, веры имея, если считать в горчичных зернах, наверное с килограмм — по дирхему за зернышко. Кому же из них в этой схватке Аллах сулил торжество? Совершилось, однако, неожиданное. Очевидно, соискатели благосклонности Господней были Последнему в равной степени безразличны. И потому вместо группы поддержки, спустившейся бы с небес к одному из них, по каменным ступеням запрыгала тачка — полная райских яблочек… Позади такой тачки всегда волочится на веревке автомобильная шина, вскакивая на которую, возница, в случае нужды, притормаживал. Но тут, промышлением Аллаха, арабчонок не удержал тачку, когда веревка вдруг оборвалась. Яблочки посыпались на землю, что твои изгнанники из рая — как раз на месте предполагаемого сражения, ставшего в результате местом бесславного барахтания обоих мулл.

Гайдуцкий офицер Мртко выразил по этому поводу сожаления.

— Если б не этот раззява, могло бы быть поинтересней. Вы никогда не видели, как муллы дерутся? О, это зрелище…

— В самом деле? — спросил Бельмонте.

Его взгляд, чертивший в пространстве с той же непроизвольностью, с какой мысль делает это в сознании, случайно скользнул вверх и остановился на башне дворца. Удивительно, что и башня и таинственный флаг воспринимались отсюда иначе, чем это воображал себе паша, озиравший свою столицу и ее жителей с высоты птичьего полета (а какою смехотворной тирадой он разразился на их счет…). Но есть еще лягушачья перспектива, когда глаза находятся на уровне земли. С этой точки зрения власть означает горы пилава, моря шербета, волны женщин: их ласковый прибой у края ложа. И выходит, что вне тела властелина власть осуществлена быть не может. Поэтому отношение к власти, проблематика власти, философия власти сводится к проблеме тела властителя. Оно — центральная точка схода, как выразился бы просвещенный о. Вийом. А раз так, то властность государя, в чем бы она ни выражалась — в казнях ли, в завоеваниях ли, в законотворчестве ли, в покровительстве ли музам, является лишь метафорой гигиенических процедур по сохранению собственной телесности. (В это самое время под сенью развевающегося знамени, до которого в рассуждении пули было рукой подать, Осмин с пашою вынесли Бельмонте приговор — чудовищный по коварству и по жестокости. Им-то открывался вид на город, по-рабски пригнетенный к земле, хотя по-рабски же и чуткий ко всему.)

— У них якобы в коране сказано, — отвечал Мртко, чье односложное имя (славянских кровей), вопреки своему написанию, звучит все равно как «Мортко», — что у кого повреждена пятая конечность, тому нельзя со всеми вместе молиться. Можете себе вообразить, куда муллы друг друга лупят и что обороняют как львы. Маточки бозки, до чего

забавное зрелище! Особенно когда зубы идут в ход, когда перегрызть горлышко норовят друг другу… Эй, тебе что, жить надоело? — заорал вдруг Мртко, ему попал в лодыжку маленький камешек: это мальчишки кидались — кто метче. Один же, рыжий, как бобер, обладал меткостью Париса — как, впрочем, и проворством. Пока Мртко целился, его и след простыл. — Ничего, джинджер, ты у меня свое получишь! Я тебя хорошо запомнил!

«Подумать только, сутки как в Басре, а знакомых — будто прожил здесь всю жизнь! Вот и Вануну. Сейчас, глядишь, благоверные колесиками завертятся. Он вспомнил свои свадьбы: пять раз быть женатым, и всё в одном сне».^[88] «Горь-ко! Горь-ко!» У них, правда, своя эпиталама, протагонист: «Вах-вах, колбаса! Вах-вах, колбаса!» Все: «Ты лети, моя квадрига, все четыре колеса!»

— Мы пришли, это здесь, — сказал Бельмонте.

— Орлы, стой!

Левой, правой, левой. Обладатели игрушечных ружей и венгерок с фальшивыми рукавами по команде своего лейтенантика столпились под вывеской, на которой стояло арабскими буквами: «Графос». Ниже, на двери, был указан такой режим работы, словно дверь эта вела в исправительно-трудовой лагерь.

При виде несметного числа покупателей, хозяин вознес хвалу Господу за все, что знал в этой жизни хорошего. Он уже собрался прочесть «Шма, Исмаэль», но Бельмонте опередил его:

— Слушай, Измаил…

— Ах, сеньор сфаради, — воскликнул торговец, тотчас узнав, кто перед ним. — Да благословит Аллах пути твои! Приносящие Его дары да не ведают печали!

— Скажи, друг, есть ли у тебя…

— Мой господин, у Измаила ты найдешь все, кроме слова «нет».

Сознавая, что купеческая корысть более не считается с его присутствием, самолюбивый Мртко сказал:

— Если мосье не возражает, я подожду его на улице. Мне еще надо отдать распоряжения моим орлам, — последние действительно сидели на корточках — видом вчерашние феллахи, которых полководческий гений паши бросил в бой, завершившийся для них пленением.

— Ну, что ж, — сказал Бельмонте. — Начнем, пожалуй. («Итак, мы начина-а-а…» — громовым басом откликнулось в соседней комнате. Звук тут же убрали, но неясное подозрение осталось.^[89]) — Мне нужны кисти, все двадцать четыре номера.

— Кисти, все двадцать четыре номера, — Измаил, похожий на карлика Миме, послюнил карандаш.

— Щетинный флайц… а кисти, первые штук восемь, чтобы хорьковые были.

— Хорьковые…

— Или беличьи — еще мягче. А круглые — чтоб барсуки.

— «…суки…» — выводит Измаил.

— А этак с восемнадцатого бычьи хорошо бы.

— На лице и на бровях.

— Отвес.

— Так, отвесик…

— Подрамник.

— Подрамничек. С перекладинами?

— Нет, не люблю. Хороший подрамник…

— Имеются с раздвижными шипами на клинках…

— О’кэй. Фаски?

— С фасочками, а то как же… Этюдничек-с не желаем?

— Нет, обычный ящик для красок, который, в случае извержения вулкана, можно поставить на голову. А вот зато мастихин не помешал бы — лучше всего шпахтель.

— На роговой ручке или на металлической?

— Нам, татарам, без разницы. Тот, что дороже.

— Внимание-с, повиновение-с.

— Отрез на полотно.

— Какой ткани? Имеется льняная, пеньковая, джутовая.

— Испанская школа предпочитает лен. Испанского льна штуку. Что с мольбертами? Мне нужен тяжелый, на подставке.

— С позволения моего господина — отличный стационарный мольберт из древесины молодой пинии…

— Хоть из печени старой гарпии. Но муштабель я хочу непременно кипарисовый.

— Снимем с витрины. Есть еще овальные кипарисовые палитры, пятьдесят шесть сантиметров.

— Мала. Должна быть метровой.^[90] А квадратные какие?

— Восемнадцать на тридцать семь, толщиной в два пальца.