Суббота навсегда
Шрифт:
— Что стоишь, дурак? Бери ведро, тряпку и подтирай. Хочешь, чтобы царская твоя ханум поскользнулась и по лестнице, упаси Боже, кубарем скатилась?
Джибрил растерялся еще пуще. Ведро, тряпка — для этого существует уборщица-нубийка. Ну, а если время торопит? «Когда фараон ждет, Египет делится на тех, кто бежит, и тех, по кому бегут» — это они заучили недавно. «Когда паша ждет» как раз и будет темой следующего урока. А давильщица каждый раз рвется к златозаде, куда правом входа обладает только мисс-писс — не считая лиц жреческого сословия. Но паша ждет ее; но она ждет сок; но сок у давильщицы. Волк,
Лоб его собрался в морщины — они делались все глубже, все шире, как щели между досками, куда при желании пролезть может даже тот, у кого шестидесятый размер.
— Педрильо, ты! О, как хорошо… Но сперва пить, пить моей измученной душе.
Душа пила, а Блондхен придерживала ей затылок, как тяжело больной. Та пила медленно, часто и подолгу переводя дух. Уже казалось, все, кончила, ан нет — губы снова припадали к чаше. Много ли, мало ли она выпила… Но вот в изнеможении откинулась на спинку кресла.
— Боже, как я хотела пить…
— Пора одеваться, наряжаться — Бельмонте ждет. Ты знаешь, — обращаясь к Педрильо — что сейчас состоится сеанс, Бельмонте будет писать с нас портрет.
— Ага, все устроилось. Блондиночка, браво. Это была твоя идея — с портретом. И паша, значит, клюнул?
— Клюнул… Уже готов наряд, в котором душенька будет позировать.
— Позировать… — проговорила Констанция. Напиток подействовал благотворно. И как птичье пение по весне снова преображает рощу Купидона, как, будучи выпит, цвет граната преобразился в нежно-розовый лепесток щеки — так и художник наносит на белый ватман прозрачный слой акварели. — Бельмонте… какое счастье, что он художник! Но он никогда меня не видел. Педрильо, он скажет мне, какие я должна принимать позы?
— Конечно, ваша милость, конечно, скажет он — не паша же.
— Паша! Паша потребовал от меня… Нет, не могу. Скажи ему, Блондхен.
— Что я, попугай, повторять всякую ересь? Я знаю одно: Бельмонте вас спасет.
— И не поздней, чем нынешней ночью, — добавил Педрильо.
— Но это ночь полнолунья. Лунный свет зальет сад, наши крадущиеся фигуры будут видны, как днем.
— Лунный свет… Лунный свет… — Педрильо как бы очнулся: — Ваша милость, я еще не видел сеньора Бельмонте.
— И я.
— Сеньора изволит шутить. Я не видел хозяина со вчерашнего дня. Надеюсь, ему посчастливилось нанять судно. План бегства всецело его, он — генералиссимус побега.
— Зато я — душа побега. Блондхен, верно ведь?
— Так же, как и то, что звезды смотрят вниз, моя горлица.
— Сударыни, для веселья оснований нет, а разве что для надежды, которая лишь согревает душу, но не веселит. Дона Констанция, я прошу вашу милость выслушать меня — чтоб не вышло, как на Наксосе.
Констанция ладонями закрыла лицо: ее вина, ее позор.
Блондхен оцарапала Педрильо взглядом: как смел он укорять ее птичку! Бедняжка ошиблась кораблем… Но Педрильо был неуязвим для взглядов.
— Мы с шевалье расстались на том, что он ищет судно, а главное — ему надо было привлечь внимание паши к своему искусству, соединить проводки спроса и предложения. Значит, удалось. Так что, Блондхен… ну не время показывать характер… Приготовьтесь
— Ничего не скажешь, укромное местечко. Там еще нет случайно вывески «Пейте соков натуральных»?
— Чем укромней, тем опасней. И потом этот слон — вовсе не слон.
— А что же?
— Увидишь.
— Ах! — вырвалось у обеих женщин.
— Проблема в том, как пройти мимо Джибрила, — сказала Блондхен.
— Никс проблема. У этой проблемы есть много решений.
— Но у нас нет времени их обсудить. Душенька, голубка моя — наряжаться! Осмин не ждет. (Вариант: Осмин ждет.)
— Уже лечу… Боже, Боже, я буду, может быть, через четверть часа позировать Бельмонте. Мне страшно, Блондхен, я ужасно волнуюсь. Как это будет? Я войду. Художник стоит за мольбертом. Наши взгляды встретятся…
Они скрылись за ширмами. Одна из створок, не иначе как в назидание ханум, являла собой картину адских мук с горящей каретой посередине. Сюжет довольно распространенный: недостойную ханум по приказу царя сжигают в фаэтоне, который тут же низвергается в ад, где уж ему не дадут погаснуть. В изображении страданий, претерпеваемых грешницей, резчик-перс был досконален, как четвертая сура. Заметим, трудно представить себе женскую половину сераля без того, чтобы на вазе, на ширме, на ковре хотя бы раз не встретилась горящая карета. Гарем без нее — то же, что районная библиотека без Пушкина на стене.
— Блондиночка, ты сердишься, потому что ты не права. Повстречались джи-брил и джи-ай — кто остался на трубе? Ю андерстенд? Но, на всякий случай, если почему-то не оказалось трубы — здесь веревочная лестница. Как видишь, Педринхен тоже —
Время даром не теряла,
А все шила да все ткала.
Поставив «Медведя» на пол, он достал из широких женских штанин нечто, с виду напоминавшее ком несвежего белья.
— Куда положить?
— Под подстилку на кресле, — донеслось из-за ширм, где ни на миг не прекращалась какая-то возня. Седалище кресел, специально «для златозады», покрывала кашемировая ткань, по краям скатанная на манер валика; это напоминало стул Мендосы — «декольте Мендосы», если кто помнит, а помнить имеет смысл все: скоро понадобится.
— Сигналом послужит серенада, я исполню ее дискантом так, что комар носа не подточит.[93]
— Мы готовы. Ну как? — И Блондхен отодвинула ширму.
Констанция во всех нарядах выглядела ослепительно, но тут было другое. Педрильо вздрогнул, все в нем похолодело. Ребенком в Толедо… Он готов поклясться, что это она же. Тот же взгляд, так же одета, на ногах такие же красные башмачки — все такое же, вплоть до поблескивающего крестика на груди. Мы помним «Вертиго» Хичкока (в немецком прокате «Aus dem Reich der Toten»), где под лейтмотив «Reich’а» — хабанеру — благодаря ловко подобранной одежде, совершается чудо воскрешения. Как и нас, как и Джеймса Стюарта, Педрильо охватывает дрожь. Он проводит по лицу рукой, словно прогоняя наваждение.