Суббота навсегда
Шрифт:
Ребенок ведь всегда остается ребенком. А мы были детьми, хоть и детьми своего времени — толедские мальчишки семнадцатого века!
Но — жизнь продолжается. И самое замечательное, что после смерти тоже, как мы видим. Жизнь макового треугольничка продолжалась в фантике. Исследователь пишет: «…в отличие от таких бесполезных объектов коллекционирования как марки значки или открытки фантики доставляли удовольствия выходящие за рамки чисто коллекционерского азарта во-первых естественно в связи с самой сферой их существования приложения и обращения — то есть с конфетами
Я извлек из кармана обертку от съеденного хомнташа — такой я еще не видывал: из тисненной коронами атласной бумаги, сплошь исписанной чернилами. У-ух, будут на нее пялиться прочие «держатели» фантиков! В предвкушении этого я тщетно силился угадать, что же означают отливавшие чернильным золотом письмена. Зубчатый шрифт я разбирать не умел, только самые простые буквы, какими пишутся вывески: «У… сэ-е — се… вэ-и — ви… лэ… севил…» Ясно: «У Севильянца».
— Чей это? — спросил отец, перенося на меня взгляд — с обслюнявленного пальца, отмеченного вопросительным знаком оставшегося на нем волоска, мол, угадай, чей я?
— Это мой… фантик.
Отец взял обертку от хомнташа и, так как был продвинутей меня в чтении, разобрал зубчатый шрифт.
— Вэ-и — ви… дэ-рэ-и… — он отодвинул от себя написанное сколько позволяла длина руки и одновременно отпрянул лицом, сощурив правый глаз, — е… рэ-а — ра… Откуда ты это взял?
— Нашел, — меня охватила паника: отец был близок к страшному открытию. К счастью, ему было не до расспросов. Я никогда еще не видел отца таким возбужденным.
— Хулио…
— Не спрашивай, ласточка, ни о чем! — крикнул он родимой, бросаясь вон из дому и пускаясь бежать по улочкам с колокольчиком на шляпе.
Как назло, повсюду, где, по его прикидкам, мог в этот момент находиться альгуасил, в ответ слышалось лишь: «Справедливость? Пять минут как вышел». Солнце нещадно палило, отец обливался потом. Правда, ему давали воды по первому требованию, но поиски Справедливости это никак ускорить не могло — «слегка облегчить», разве что.
Вдруг он увидел на мосту знакомый экипаж с золотой хустисией на дверце. С воплем «хустисия! минуту!» отец устремился к реке, но карета тронулась, когда он был в нескольких шагах от нее. С рысаками ж, на которых разъезжает Справедливость, по силам тягаться только всадникам Апокалипсиса.
От досады отец сел на камень и едва не расплакался. Так было обидно! Но добрый гений ему подсказал: карета скорей всего уехала в направлении «Лепанто», где лучшая в Толедо баранья пуэлья. А дотуда было рукой подать.
— Здесь Справедливость, Арчибальдо? — спросил он у хозяина «Лепанто», хоть и глядевшего героем, но, по правде говоря, никакого отношения к морским баталиям не имевшего — как, впрочем, и его родитель, также звавшийся Арчибальдом.
— Только что принял у него заказ.
— Передашь ему вот это, и скажи, что пристав Хулио ждет дальнейших приказаний.
— Будет исполнено, ваша милость.
И минуты не прошло, как дон Педро явился собственной персоной.
— Откуда ты это взял? — проговорил он, потрясая оберткою от «ознании», едва только небеса возвратили ему дар речи.
Отец сослался на меня: сынишка нашел…
— Сынишка? Так вот взял и нашел? Да ты понимаешь, что это! Так запросто сынишки это не находят. Где нашел? Когда? (Кучеру.) Эй, Родриго!.. Арчибальдо! Хустисию, шляпу, плащ!..
Арчибальдо, от растерянности хлопая глазами, лишь бормотал:
— Барашка-с… с риском-с…
— Жри сам! Гони, Родриго, гони! Сто тысяч кастельянос, раздави тебя малага!
Отец одной ногой стоял на левой подножке, как вперед смотрящий на продольном брусе за бортом галеона — свободной рукой поднеся к губам трубу, из которой лилось: «тю-тюууу! тю-тю-тюууу!» Шляпой с колокольчиком было теперь уже не обойтись.
— Санта Нина двадцать? — переспросил Родриго.
— Да, второй дом от угла.
Я возился с деревянной барабтарлой, когда растворилась дверь и, как Зевс перед Семелой, предстал перед родимой дон Педро. Родимая вкусила в этот миг ужас и восторг, я ж — только ужас, если учесть, что сразу обо всем догадался. Хустисия с дружелюбным видом присел на корточки, чтобы сравняться со мною ростом. Глядя мне прямо в глаза и держа меня за локотки, он спросил:
— Педрильо, сынок, ты знаешь, кто я?
— Справедливость.
— А что это, тоже знаешь? — Он разгладил у себя на колене бумажку, в которую еще недавно была завернута страсть моя, но которая, подобно раке со святыми мощами, и сама наделяется чудодейственной силой. — Что это, Педрильюшка?
— Фантик.
— А откуда он у тебя?
— Нашел.
— На земле валялся? Только не ври. Он чистенький, чуть липученький и пахнет, знаешь чем?
Я молчал, судорожно глотая слюну, и был близок к тому, чтобы со страху обмочиться. Хустисия тоже молчал, дыша мне в лицо своими внутренностями.
— Так чем же пахнет?
С пересохшим ртом я что-то прошептал.
— Ты что, язык проглотил? Так вкусно было, что он язык проглотил, ха-ха-ха! — хрипло засмеялся хустисия — обращаясь к отцу.
Тот… ужас, ужас, что выражало его лицо. Мне стало жутко при мысли, о чем они подумали.
— Знаешь, дон Хулио, о чем он сейчас думает; есть ли еще такое вранье, которым можно было бы облегчить себе участь. Дитя! Не понимает, что этого можно добиться только чистосердечным признанием… в смысле, покаянием. Хорошо, крестничек, даю тебе последний шанс. Как говорится, раз не пидарас. Это кто тебе конфетки давал, тот за все ответит. Ты, миленький, сейчас обо всем расскажешь Его Католическому Величеству, коего здесь представляю я, королевский альгуасил… (при этом он выпрямился и сделался величав до невозможного: в правой руке увенчанный крестом жезл, левая заложена за спину, подбородок горделиво вскинут) …после чего будешь предан в руки родительской власти.