Суббота навсегда
Шрифт:
Можно было умереть от любви к этому взгляду, к этому голосу, к этой головке.
— Протяни руку этому Сироте С Севера. Дон Алонсо, отныне у вас есть отец.
Все еще не пришедший в себя от изумления, Алонсо схватил обеими руками руку доны Констанции и принялся осыпать ее поцелуями.
— Констанция… любовь…
А та, смежив веки, привычно шептала Ave Maria. Но впервые в жизни, быть может, это была действительно молитва.
* * *
А как царь шел на войну…
Два торжества, как два гусара, один — из царевых гусар. Как лег в могилу царь, так и все гусары туда же. Солнце восходит
Другими словами, неким радостным утром — лазурь в золоте — по Сокодоверу брела пара, о которой лучше не скажешь, как:
Вот из-за Нила горилла идет,
Горилла идет, крокодила ведет.
Никто не обращал на них внимания. Хуанитка вела на буксире крокодила. В крокодиле трудно было признать блестящего кабальеро, что присутствовал давеча при споре философов, его преподобия сакристана из монастыря Непорочного Зачатия и его милости лиценциата Видриеры с плавучих досок. Причем этот последний, очевидно, памятуя, что Антихристу предстоит родиться от монахини и священника, позволил себе некоторое количество высказываний, для сестричества обидных, чем сильно разгневал сеньора причетника. Все в прошлом. И всего за какие-то сутки. Нет больше язвительного лиценциата, да и от кабальеро-то что осталось, крокодил один?
Взойдя на каменный подиум, предназначавшийся для городских глашатаев, оба грешника застыли в позе золингеновских близнецов (наскальными, так сказать, фигурками).
— Тройное покаяние! Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Тройное… Сокодовер вздрогнул, загудел, взял в кольцо своих карнавальных короля с королевой, толпа двинулась, точнее, понеслась по направлению к «Крестам», кружа по улицам и наверчивая на себя все большее число участников — жадных до острых ощущений. Среди них уже завелся
Сообщая эти сведения,
А в большом доме с «господним псом» на железных воротах уже ждали дорогих гостей: гремели цепи, готовились кандалы. Была получена оперативная сводка — трое славных ребят, изображавших кто посыльного, кто влюбленного, кто попрошайку, поспешили к Трем Крестам, едва Сокодовер воззвал к Господу — голосами Эдмондо и Хуанитки, а потом и всех-всех-всех. Святой Трибунал примыкал к церкви Трех Крестов и даже, говорили, соединялся с нею специальным проходом: чтобы черные отцы, направляясь к обедне, не привлекали излишнего к себе внимания — они этого не любили; а еще говорили, что здание,
Коррехидору тоже доносили, что дон Эдмондо произнес тройное покаяние в паре с какой-то колдовкой. На это последовал лаконичный вопрос:
— Малефиций или простое отпадение?
Агентура его светлости на Сокодовере была представлена вязальщицей мантилий, худой, как вязальная спица. По ее словам, она стояла в тридцати локтях от «прыща» (так в народе окрестили каменный надолб посреди площади), когда сеньор кабальеро, видом более не походивший на себя, покаялся именем Пресвятой Троицы. Она явственно слышала: «Читали Pater noster задом наперед и сцеживали кровь мертвеца».
— На основании чего можно говорить и об отпадении вообще, и о малефиции, и даже о венефиции, — заключила эта высокоученая дама.
— Венефиций?
Коррехидор в мыслях уже увидал себя жертвою смертоносного зелья. Подобно всем мнительным натурам, он куда круче заводился по результатам собственных фантазий, чем — сталкиваясь с делами, творимыми в реальности. В первом случае гнев и ярость, в которые приходил он — можно сказать, на ровном месте — не знали удержу. Во втором случае все ограничивалось машинальным росчерком пера под приговором банальнейшим убийцам, заурядным отравительницам, летательницам по воздуху и т. п.
Констанция была тут же. Великий толедан ни на миг не выпускал ее руки. Юная дева опустилась у подножья (здесь: подставка для ног) кресла черного дерева и не сводила глаз с того, кому была обязана своим рождением и причем не единожды. Потом перевела взгляд на мастерски изображенный резчиком суд над Сусанной, принявшись с интересом его разглядывать.
— Подробности не заставят себя ждать, — проговорил дон Хуан.
То же известие застигло альгуасила, когда некто Альбасете по прозвищу Устрашающий рапортовал ему о безрезультатных поисках кавалера де Кеведо. В этот момент карлик Нико, подвизавшийся на Сокодовере в качестве чесальщика спины, вдруг явился в кордегардию. Явился, правда, с опозданием, чему причиною, однако, был не недостаток усердия — каковое, напротив, подтверждалось одышкою — но изъяны в телосложении, не позволявшие Нико быть скороходом. Зато карлик юрок. Ведь для карликов наблюдать происходящее с расстояния в тридцать локтей — то же, что вовсе ничего не видеть. Весьма дороживший своим агентом, альгуасил в глубине души испытал что-то вроде оторопи, когда его светлость предложил объявить вне закона всех толедских карликов.
— Хустисия!.. Хустисия!.. — Как до того Нико семенил ножками, так же засеменил он и языком. Дон Педро дал знак незадачливому Устрашающему умолкнуть. — Молодой сеньор Кеведо с какой-то хуаниткой объявились на рыночной площади, держась за руки, и именем Пресвятой Троицы покаялись. Оба в лохмотьях, с расцарапанной грудью…
— Ты видел ее грудь?
— Я хотел сказать, что только дон Эдмондо был с расцарапанной грудью.
— Точно?
— Не извольте сомневаться, хустисия. Я же сладострастник, — чувствовалось: это было предметом его гордости.
— Я должен спешить… Где они сейчас, по-твоему, Нико?
— Где-то в районе Инфанты.
— О, черт… то есть силы небесные!
Альгуасил сунул Нико под мышку, будто это была шпага, и бегом, через две ступеньки, направился к карете.
— К Трем Крестам! — крикнул он Родриго, швыряя карлика на подушки. — Дальше. Каялись в чем? Эй, Альбасете, труби в сакабучу, собака! Быстрее, быстрее, Родриго… гони, как на пожар! Так в чем же каялись — в убийстве? В отпадении от веры Христовой? В колдовстве?