Суббота навсегда
Шрифт:
Трень по косточкам, брень по бренненьким
(Старинная португальская баллада)
То не кони-люди скачут, то Дон-Педро склеп де Кастро разрушает, вынимает из гробницы прах Инесы, саван на фату меняет, и венчается Дон-Педро, по прозванью Правосудный, Лев Коимбры, Лузитанец, на шкелете на червивом, на смердящем, в память сердца, что предательски стучало о любви его преступной Королю-отцу доносец, тут Инесе уж недолго жить осталось, а Дон-Педро, Лев Коимбры, Правосудный, Короля-отца за это воевал победоносно и на троне Португальском, со шкелетом
Дона Мария
Но минуло с тех пор лет этак триста,
И португальцы варварством своим
На всю Европу славятся к тому же.
Дончик Хуанчик
В отличие от нас. Коррехидор,
Конечно, не дон Педро, это верно,
Но сватов в усыпальницу Ла Гранха
Пошлет, была б цехинов лишних сотня.
И вот, глядишь, услужливый министр
(Чтоб больше тавтологий нам не знать!)
Подстережет монарха благодушье —
Рескрипт готов: король дает добро.
А там недолго к аналою гроб
С невестою доставить, перепутав
Венчанье с панихидой… И привет.
Кто был никем, тот станет всем. Горняшка
Отныне наречется де Кеведо.
Дона Мария
В глазах темнеет. Я тебе не верю.
Ты жаден, Хуанито, до моих…
Дончик Хуанчик
Судить о кастильянцах по себе —
Ошибка всех кордованцев.
Дона Мария
Не смей!
Я не позволю, слышишь? За рубли
Кордованцы еще не продавались.
Дончик Хуанчик
Спокойно. Передумала — скажи,
А подозрительностию притворной
Маскировать естественное право
Любой дрожащей твари на надежду
Здесь незачем. Действительно, а вдруг…
Но только не порочьте, ваша светлость,
Ни Хуанито, ни страну его.
(Делает вид, что уходит?)
Дона Мария
Хуанчик!.. Не хами. Не забывай:
Тебе, в отличье от меня, терять
Есть что. Во всех к тому же отношеньях.
Тебя хоть и не вижу — здесь темно,
Уверена, что побледнел ты… Значит,
Наш уговор я в силе сохраняю:
Сверкающий, как жадные глаза
При виде драгоценностей. За это
Они — твои, сокровища мои!
(Падает на кровать и натягивает на голову подушку. Дончик Хуанчик поспешно уходит?)
— И повторяю: молиться, молиться и молиться, — и дверь за ним поспешно затворилась.
Дельта II
Его светлость был удовлетворен от аза до ижицы, от темени до подошвы. Не оставалось ни щелочки, ни зазора — все сплошь было счастьем; той невозможностью желать большего, что чревата инфарктом: сердце-паровик привыкло без передыху бежать к вершине рельсового треугольничка, а тут извольте: приехали, туш. Долго пребывать в таком состоянии душа деятельного человека не может. Ему подавай заботу, тревогу. И дон Хуан смутно уже испытывал таковую. Она родилась, как мир — неведомо из чего, но отсутствие родословной (разумных причин) отнюдь ее не уменьшало. Поэтому альгуасил, которого его светлость принимал в саду, увидал перед собою человека счастливого, но далеко не безмятежного.
— Я знал, крацины заживут быстро, — сказал альгуасил, этим он сделал приятное «на троих», словно дон Хуан, Алонсо и Констанция сообща обладали прелестным, хотя немного расцарапанным личиком (впрочем, выражаясь фигурально, так оно и было; разве только оскорбительным образом дон Педро зачислил в «царапины» и почетное ранение Алонсо). — Простите, что я нарушил ваш покой, — и снова не имелся в виду никто конкретно — ни небесное созданье, ни Сирота С Севера, ни его светлость. Выходит, и покоем они пользовались одним на всех троих — как грайи своим глазом. — Тяжек крест хустисии, — продолжал он, потрясая своей увенчанной крестиком хустисией, — бодрствуешь, понимаешь, во славу святого Мартина-милиционера, даже слывешь причиной мелких неудобств, а что оберегаешь от крупных — это не всегда встречает понимание…
— У нас — встречает, — возразил коррехидор, вставая со скамьи, где восседал между Эротом и Танатом. (Жалкий жребий сынов Адама. «Порок и смерть язвят единым жалом», — напишет «друг» одного такого Адамовича, Ходасевич). — Вы, хустисия, хотите рассказать мне…
— Да.
— Пройдемтесь по аллеям этого сада, душа взыграла. Расскажите, что же на сей раз знаете вы такого, чего не знаю я, — сказал великий толедан, убедившись, что ни Констанция, ни Алонсо их не слышат.
— Ваша светлость изволит шутить.
— Нимало. Я обязан вам, хустисия, мильоном драгоценнейших сведений, из которых сложилась мозаика моего счастья, и еще осталось… и, признаться, это меня смущает: чем обернется остаток? Уповаю на милость небес. Не ко мне, к моей дочери. Пресвятая Дева уже раз защитила ее…
— О да… укрепила засов на двери.
— Погодите, вы не знаете всего.
— Ах, в самом деле? — с живейшим интересом воскликнул дон Педро, он словно весь сделался — дон Слух.
— Да будет вам известно, сеньор хустисия, что накануне, в час сиесты, когда вся Испании благочестиво почивает, кто на лаврах, кто на терниях — но, в общем, дрыхнет, Эдмондо проник в келью этой святой… Но правду говорят: расточительность природы мнима — издержавшись на нас, она экономит на наших детях. А не то б я заподозрил Марию-дону невесть в чем — в вещах, на которые она и по природе-то своей неспособна. Вы понимаете меня, мой милый? Я бы подумал еще, чего доброго, что украшен тем, чем обыкновенно украшал других сам. Тот славный турнир, что принес мне в награду мою Констанцию, пацан продул всухую. Под ее святым взглядом он излил семя не в сосуд.