Суббота в Лиссабоне (рассказы)

Башевис-Зингер Исаак

Так она и сделала. Напялила свое барахло и ушла. Скажи она хоть слово, наверно, убила бы. Когда так рискуешь жизнью, то и чужая жизнь уже ничего не стоит.

Менаше смотрел, как я раздеваюсь. Ни слова не произнес. Да и за всю ночь мы почти ничего друг другу не сказали. «Я сожгла твои „Ступеньки“», — объяснила я. «Да. Видел». И все. Мы обнялись. Оба знали, что это в последний раз. Никогда не был он так страстен, так нежен со мной, как в ту ночь. А поутру я поднялась, упаковала вещи — немного было их у меня. И ушла. Не боялась я больше ни холода, ни голода, ни дождя, ни снега. Тоска и одиночество — и это меня не страшило. Я ушла из Белостока. Наверно, лишь поэтому осталась жива. Добралась до Вильны, устроилась работать в столовой. Довелось повидать, что из себя представляют эти наши так называемые большие личности. Как играют в политику, как выворачиваются наизнанку ради тарелки каши, ради крыши над головой. А в сорок первом я выбралась из России.

И

Менаше там был, так мне говорили. Но ни разу я не встречала его с тех пор — может, потому, что не хотела. В каком-то интервью он сказал, что нацисты забрали его рукопись и он собирается написать роман заново. Больше он ничего не написал, насколько мне известно. В сущности, это и спасло ему жизнь. Напиши он хоть что-нибудь, да если б еще опубликовали, не миловать ему общей судьбы — всех ликвидировали, и ему туда же была бы дорога. Правда, он все равно уже умер.

Долго сидели мы и все молчали. А потом я спросил:

— Шибта, можешь не отвечать, я только из чистого любопытства.

— Что ты хочешь узнать?

— А ты, ты сама была верна ему? Я имею в виду — физически.

— Нет, — ответила она после некоторого молчания. — Никому бы я этого не сказала. А тебе говорю. Правду говорю, Цуцык. Нет.

— Но почему же, если ты так сильно любила Менаше?

— Не знаю, Цуцык. Не знаю, как не знаю, почему сожгла рукопись. Ведь он и до этого изменял мне с разными бабами. Смирилась же я с тем, что могу любить человека, который спит не только со мной. А как увидала в нашей постели эту образину, во мне, наверно, снова проснулась актриса, и я разыграла драму. Он же легко мог остановить меня. А вместо этого только смотрел.

Снова мы помолчали. Потом она сказала:

— Никогда не приноси в жертву все ради того, кого любишь. Если рискуешь жизнью — так, как это сделала я, — уже ничего не остается, чтобы отдать.

— А в романах всегда женятся на спасенных девушках, — заметил я.

Она напряглась, будто натянутая струна, но ничего не ответила. Показалась мне вдруг уставшей, измученной — возраст проступил, прорезались морщины. Я не ожидал, что она вымолвит хоть слово. «Вместе с рукописью я сожгла способность любить», — вот что она напоследок сказала.

Из сборника СПИНОЗА С БАЗАРНОЙ (THE SPINOZA OF MARKET STREET)

ДОБРЫЙ СОВЕТ

Вы мне будете рассказывать! Конечно, цадик совсем не то, что простой человек. Где уж нам до святого праведника. И способности не те, и то, что он скажет, не сразу и поймешь, не то что самому додуматься. Но дайте же мне рассказать, что было с моим собственным тестем.

Я тогда еще был молодой человек, почти мальчик, последователь рабби из Кузмира — найдется ли кто более достойный, чем этот человек? Мой тесть жил в Рачеве. Я учился в иешиве и ходил к нему обедать [39] . Он был богатый человек и держал дом на широкую ногу. Вот, к примеру, посмотрите-ка, что происходило во время обеда. Только после того, как я омою руки и произнесу благословение на хлеб, теща моя вынимала из духовки булочки. Горяченькие, с пылу с жару! И как только она ухитрялась так сделать, чтоб они поспевали минута в минуту? В бульон полагалось положить крутое яйцо. Я не привык к такой роскоши. В собственном моем доме хлеб пекли на две недели вперед. Я натирал чесноком ломоть хлеба и запивал его холодной колодезной водой. Вот и весь обед.

39

В еврейской общине было принято, чтобы бедный ученик иешивы ходил обедать в богатый дом.

В доме тестя все блестело и сверкало: начищенные медные кастрюли, латунные дверные ручки и замки. Прежде чем переступить порог, надо было как следует вытереть ноги о соломенный коврик. А что творилось, когда готовили кофе с цикорием! Ну суета, ну круговерть, ну суматоха! Теща моя происходила из миснагидов [40] — врагов хасидов — а уж миснагиды знают толк в земных удовольствиях.

Мой тесть был достойный человек: честный, порядочный, в Талмуде разбирался, в математике разбирался, а еще и лесом торговал. В лесу у него была своя избушка, ему часто по делам приходилось ночевать там — тогда он брал с собой ружье и двух больших собак: чтобы не напали грабители. Он знал логарифмы. Мог сказать, здоровое дерево или нет, лишь постучав обухом топора по коре. Умел играть в шахматы — и часто проводил время с соседом-шляхтичем за игрой. Но лишь выдавалась у него свободная минута, он сидел за книгой. А «Обязанности сердца» [41] всегда с собою в кармане носил. Трубку курил. Красивая была трубка — с серебряной инкрустацией,

с янтарным мундштуком. Талес хранил в специальной кожаной сумке, а для филактерий у него имелся серебряный футляр. Во-первых, он был ярый миснагид, другого такого поискать! Ну как огонь вспыхивал, лишь заходила речь о хасидах. Называл их еретиками, отступниками и не стеснялся злословить даже по адресу самого Баал-Шема [42] . Когда я в первый раз услыхал, что он говорит, прямо затрясло. Хотел собрать пожитки свои и сразу — прочь отсюда. Но рабби был против развода. Ты ведь женат на своей жене — так он мне сказал — тебя же не с тестем поженили. И он рассказал мне о Етро — тесте Моисея, который тоже не был хасидом. Меня поразило тогда, что Етро стал святым в конце жизни. Но ни к чему ставить телегу впереди лошади…

40

Миснагдим, митнагдим, миснагиды (ивр. буквально — «противящиеся», «возражающие», единственное число — митнагед) — название, которое дали себе противники хасидизма из среды раввинов и руководителей еврейских общин. Деятельность этих кругов, первоначально носившая преимущественно полемический характер, и их религиозное мышление вылились в своеобразный жизненный уклад и целостное мировоззрение. Ведущая роль в создании активной оппозиции хасидизму принадлежит Виленскому Гаону Элияху бен Шломо Залману, благодаря которому Литва стала центром митнагдим (литваков).

Влияние глав хасидизма зиждилось на непререкаемом авторитете их личности и деятельности как лидеров общин, а для Элияху бен Шломо Залмана и его последователей основным критерием, определяющим положение человека в обществе, по-прежнему была раввинистическая ученость.

41

«Обязанности сердца» — «Хобот галевовот», книга нравоучительных притч философа и ученого XI века Бахьи-ибн-Пакуды.

42

Баал-Шем — Израиль Бешт (1700, Зап. Украина — 1760, Меджибож, Украина), основоположник хасидизма, праведник и чудотворец.

Был у него и еще недостаток — вспыльчивый был, раздражался по пустякам, а потом сам об этом жалел. Совершенно не мог себя контролировать. Любые свои слабости, любые недостатки характера мог преодолеть, только не этот. Если какой-нибудь торговец не отдавал долг вовремя — хоть грош оставался должен, — он приходил в ярость, обзывал вором, жуликом и какие только оскорбительные слова ни находил для него. А в дальнейшем вообще не желал иметь с ним дело. Если заказывал сапоги и городской сапожник хоть самую малость ошибался — сапог был чуть шире или чуть уже, чем требовалось, — он его просто с грязью смешивал.

Все должно было идти только так, как он хочет. Вбил себе в голову, что в еврейском доме должна быть такая же чистота, как у знакомого польского помещика, и настоял, чтобы жена позволила ему проверять горшки и кастрюли. Если хоть пятнышко находил, приходил в ярость. Над ним даже подшучивали дома: что, если он найдет дырку в терке? Семья любила его, в городе он пользовался уважением. Но сколько можно такое терпеть? В конце концов он рассорился со всеми. Купцы отказывались иметь с ним дело. Даже теща моя уже не выдерживала.

Раз как-то я взял у него ручку, а сразу вернуть забыл. Ему понадобилось написать письмо в Люблин, и он стал лихорадочно искать свою ручку. Тут я вспомнил, что ручка у меня, и поспешил вернуть ее. Но он уже впал в такой раж, что совершенно не владел собой. В ярости он ударил меня по лицу. Ну хорошо, если б это был мой отец, следовало бы стерпеть. В конце концов, я его собственная плоть и кровь. Но чтобы тесть ударил зятя: это неслыханно! Теща прямо заболела. Жена моя горько плакала. Сам я тоже был в расстройстве: вот тебе и раз! Но я видел, что тесть места себе не находит, расстроен ужасно, прямо поедом себя ест. Тогда я пошел к нему и сказал:

— Послушайте, отец, не принимайте это близко к сердцу. Я прощаю вас.

Вообще-то он очень мало разговаривал со мной. Потому что он был человек обстоятельный, аккуратный. А я, наоборот, ужасно расхлябанный, неловкий. Когда снимал пальто, никогда не мог вспомнить, куда повесил. Если мне давали деньги, никогда не клал их сразу на место. Если я выходил пройтись и мне доводилось пересечь рыночную площадь, то долго не мог сообразить, в какой же стороне наш дом, хотя Рачев — совсем маленькое местечко. Дома все одинаковые, и не мог же я в окна заглядывать: моя там жена или другая какая женщина. Ну, когда я уж совсем заблужусь, открываю дверь дома и спрашиваю: «Скажите, мой тесть не здесь живет?» Там, в доме, начинали хихикать и смеяться. Тогда я решил: не буду никуда ходить, кроме как в иешиву и обратно. Лишь много позже я сообразил, что у дома моего тестя бы такой отличительный знак, ни с каким другим не спутаешь — около дома росло огромное, в три обхвата дерево с кряжистыми корнями. Ему, наверно, было уже лет двести, а то и больше.