Суббота в Лиссабоне (рассказы)
Шрифт:
Как бы там ни было, то из-за одного, то из-за другого, но мы с тестем постоянно ссорились. Поэтому он избегал меня. Но после этого случая с ручкой он заговорил со мной сам.
— Барух, ну что мне делать? — спросил он. — Я знаю, что это ужасный грех — как злословие, как идолопоклонство. Уж сколько лет я старался следить за собой, сдерживаться, но только хуже выходило. Наверно, я попаду в ад — одна мне дорога. Да и на этом свете дела мои плохи. Враги мои хотят погубить меня. Боюсь, как бы мне не оставить всех вас без куска хлеба.
Я ответил:
— Отец, поедемте со мной в Кузмир, к рабби Хаскелю.
Он аж побелел. И как закричит:
— С ума сошел! Не знаешь, что ли, что я не верю во всех этих цадиков!
Ну,
Вообразите теперь: после вечерней молитвы он подошел ко мне и сказал: «Барух, едем в Кузмир». Я был просто ошеломлен. Но почему нет?.. Он решил ехать, и мы стали немедленно собираться в путь. Стояла зима, пришлось нанять сани. Лежал глубокий снег, и дорога была небезопасна. В лесу волки, да и грабителей, бродяг всяких хватает. Но таков уж характер у моего тестя. Раз ему загорелось, то все! Теща было подумала, что муж ее — упаси Господь! — совсем спятил. Он облачился в тулуп, надел валенки, а на них — лапти, потом прочитал специальную молитву о плавающих и путешествующих. Я же смотрел на происходящее как на приключение. Неужели же я еду в Кузмир, а со мною — мой тесть собственной персоной? Найдется ли кто счастливее меня? Тем не менее я дрожал от страха: кто знает, что ждет нас впереди, — всякое может случиться.
За время поездки тесть не произнес ни слова. Всю дорогу шел снег, падал крупными хлопьями. Вьюжило, и на окрестных полях вьюга намела высокие сугробы. Философы говорят, что каждая снежинка — единственная и неповторимая, что все имеют они разную форму. Но снег — это вещь в себе. Он падает с небес, оттуда снисходит мир на весь белый свет. Белое — цвет сострадания и милосердия. Так сказано в Каббале. А красное означает закон.
В теперешние времена снег — это просто пустяки, чепуха какая-то. Идет день, ну самое большее два. Но тогда — вот это был снег так снег! Снегопад мог продолжаться аж целый месяц без перерыва! Гигантские снежные сугробы громоздились друг на друга, дома заносило по самую крышу, и приходилось рыть изнутри выход из дома. Небо и земля сливались воедино, и не отличить было одно от другого. Почему к старости борода становится белой? Это неспроста, все связано одно с другим. По ночам мы слышали, как воют звери в лесу. А может, то было завывание ветра.
Мы приехали в Кузмир в пятницу после полудня. Тесть пошел к рабби поздороваться. Ему позволили войти сразу. Самая середина зимы, глубокие морозы, и потому мало кто из учеников смог приехать к своему учителю. Я ждал в иешиве. Мурашки по коже, звон в ушах — одним словом, места себе не находил. По характеру тесть мой — человек упрямый. Очень даже может поспорить с рабби Хаскеле — уж он найдет, что поперек сказать. Он вышел только минут через сорок. Лицо белое как мел. Что борода, что лицо. А под кустистыми его бровями глаза как угли горят.
— Не будь канун субботы, я б уехал сию же минуту, — сказал он.
— Что случилось?
— Этот твой цадик просто дурак! Невежда! Я вырвал бы ему пейсы, не будь он такой старик.
Тошнота подступила у меня к горлу, я почувствовал сильный привкус желчи во рту. Я уже жалел об этой истории. Так разговаривать с рабби Хаскеле!
— Что же он такого сказал?
— Подумать только, он сказал, что мне надо стать льстецом! Расхваливать каждого, кто только ни встретится, кем бы он ни был, хоть подлецом из подлецов. И так восемь дней подряд! Если б у этого твоего рабби была хоть капля здравого смысла, он понял бы, что я ненавижу лесть как чуму. Я заболеваю, даже чуть соприкоснувшись с чем-то подобным. По мне так льстец хуже разбойника, хуже убийцы.
— И что же вы думаете? Будто рабби не знает, что лесть —
— Что он такое знает? Один грех не может уничтожить другой. Ничего он не понимает в Законе, этот твой рабби.
Я был совершенно подавлен. Что теперь делать? Но я еще не был в микве, и пора было идти — скоро уже стемнеет. Да, забыл упомянуть, что тесть мой никогда не ходил в микву. Не знаю почему. Таковы уж эти ортодоксы, миснагиды эти — так я думаю. Да еще он гордый был, высокомерный. Ниже его достоинства — раздеваться при других. Когда я вернулся в иешиву, субботние свечи уже горели. Рабби Хаскеле обычно зажигал свечи и произносил благословение задолго до наступления субботы. Он сам, не жена его. Жена зажигала свои свечи. Но это я уже о другом…
Я вошел и сразу увидел рабби. Он был весь в белом. От лица его исходило сияние. Будто солнечный свет. Ясно было, что он ужене с нами — он витает в высших мирах. И когда он пропел: «Возблагодарим же Господа за милосердие Его, да пребудет оно с нами вечно…», аж стены задрожали. Он хлопал в ладоши и слегка приплясывал все время, пока молился.
Лишь несколько человек было при этом. Но то были самые близкие, сами уже известные святыми делами, а один даже — близкий друг рабби. Пока они нараспев читали молитвы, явственно ощущалось, как их слова поднимаются к небесам. Никогда, даже здесь, в Кузмире, мне не приходилось испытывать такое благоговение при наступлении Святой Субботы. Ощущение наступающего праздника было столь реально, что казалось — можно дотронуться руками. Глаза сияли. А я, похоже, едва мог удержаться на земле. Так получилось, что я молился, стоя у окна. Снегом занесло все — нет ни дорог, ни тропинок, ни крыш. Нельзя понять, где кончается земля и начинается небо. Казалось, свечи горят прямо на снегу, а луна и звезды касаются крыш. Те, кто не молился в Кузмире в канун субботы, не способны представить, что мир может быть таким… Я говорю об этом мире, а не о том, куда мы все уйдем рано или поздно…
Я взглянул на тестя. Он стоял в углу, со склоненной головой. Как правило, гордыня всегда была написана на его лице. Теперь же это был совершенно другой человек. После молитвы все пошли к накрытому столу.
Как я уже говорил, рабби к приходу субботы облачился в белое. На нем был белый шелковый лапсердак с серебряными застежками, расшитый цветами. Как и всегда перед субботней трапезой, рабби удалился к себе в библиотеку и некоторое время пробыл там один, читая нараспев главы из Мишны и Зогара. Почтенные его ученики и последователи сидели на скамьях, а те, кто помоложе, и я в их числе, ждали стоя.
Когда рабби вышел к нам, он напевал: «Мир да будет со всеми нами…» и «О, достойнейшая из женщин, как найти ее…». Затем он благословил вино и произнес молитву над субботней халой. Съел крошечный кусочек, размером всего лишь с оливу. Немедленно после этого начались застольные субботние песнопения. Но можно ли это так назвать? Тело его плавно раскачивалось из стороны в сторону, он ворковал словно голубь. Это звучало как пение ангелов. Его общение с Господом было столь полным, что душа его почти оставила тело. Каждый видел: святой человек уже не с нами. Он там, высоко в небесах.
Кто знает, каких высот он достиг, как описать это? В Талмуде сказано: «Кто не испытал радости, подобной этой, тот не знал радости никогда». В одно и то же время он находился у себя дома в Кузмире и в Чертоге у Господа, у подножия Трона Славы. Такой восторг, такой экстаз невозможно даже вообразить. Я совершенно забыл о тесте да и о самом себе тоже. Я больше не Барух из Рачева — нечто бестелесное, абсолютно легкое и призрачное… Был уже час ночи, когда трапеза окончилась и мы вышли из-за стола. Такой встречи Царицы-Субботы никогда не было прежде, да не будет и снова — разве что когда придет Мессия.